только и занят отъездом. И совсем не подозревал, что она твердо решила ехать на вокзал, чтобы убедиться: едет ли он с секретаршей? Может, милый «доброжелатель» наврал? Мало ли у Петра на работе завистников…

Особенно он был внимателен к ней в последние минуты перед уходом. Просил, чтобы она не скучала уж очень и не беспокоилась. Все будет хорошо. Он просто устал. Ну, подлечиться, конечно, нужно. Так он и едет только затем, чтобы подлечиться. И вообще, надо побыть вдали от всего. Отдохнуть.

«Ну, поехал. Буду звонить, писать. Ты отвечай, не ленись, ладно?»

Поцеловал и ушел. А немного спустя ушла и она. Боялась, чтобы не увидал на улице. Но его уже не было. Наверно, сразу поймал такси. А вот ей пока не удается. Проходят все занятые. А время бежит. Осталось всего полчаса до отхода поезда. Правда, езды до вокзала всего десять минут. Но все же время бежит, а такси нет.

Стоп! Зелененький. Все в порядке. Поскорее на вокзал. «Постараюсь». Но как нарочно попали под запрещающий сигнал. Проехали квартал — снова красный. Впрочем, до отхода поезда еще девятнадцать минут.

Оставалось всего десять, когда рассчиталась с таксистом. И сразу на перрон. А что, если увидят? Впрочем, что ж тут такого, если она решила все же проводить. Так что можно и не прятаться, а идти спокойно вдоль поезда… Жаль, не спросила, в каком вагоне едет. А состав длинный… Просто бесконечный состав. И как найти, в каком вагоне? Хорошо, если стоит у окна и курит. Да, может стоять у окна и курить. Вот хотя бы как тот мужчина. Уже разделся, стоит в пиджаке и курит. А пассажиры идут и идут… А его не видно. Боже, неужели так и не увидит? А времени осталось уже совсем немного. Но почему она идет вперед, а если он в конце состава? А если в начале? Ну почему она не узнала, в каком он вагоне? Как было просто спросить, теперь подошла бы, и все. Он, наверно, от нечего делать сидит в купе и читает газету. И никакой там Эммы нет. Можно даже и не входить. Только посмотреть и уйти. Чтобы даже и не узнал, что она все же не послушалась его и приехала… Но где же тот вагон, в котором он сидит?

А время летит! Это что-то невероятное. Только что оставалось до отхода три минуты, и вот уже минута. И поезд трогается…

Она так и не увидала его. Но, как в раме, увидала Эмму. Она стояла у окна и курила. Она не могла обознаться. Это была Эмма! Промелькнула, и все…

Уехал с ней…

— Вам плохо? — спросил кто-то.

— Да… но ничего, ничего…

Господи, как ноет сердце. И еще этот качающийся фонарь. Пустая квартира… Пустой город… Пустая жизнь…

Зря Эмма стояла у окна. Могла бы и подождать, когда поезд минует перрон. И уж тем более не надо было сообщать Петру Васильевичу, что видела его жену.

— А она тебя? — встревоженно спросил он.

— Не знаю… По-моему, нет. Чего ты так боишься ее?

— Не боюсь, но зачем осложнять, когда и так сложно, — ответил он и подумал: «Хорошо, если бы Татьяны не было. Вот нет ее, и все. И тогда можно спокойно ехать в поезде, смеяться с Эммой и не оглядываться по сторонам. В конце концов, жизнь одна. И мало кто знает, как она может сложиться. Но хочется, чтобы она была удачной, чтобы принесла как можно больше радости. А где она, радость? В чем? Да в жизни же, в жизни! Жить надо, черт возьми! Жить надо! Брать жизнь в охапку, и ликовать, и наслаждаться!»

Нет, и в мыслях не было, что можно влюбиться в пожилом возрасте, когда уже за пятьдесят. А оказывается — «любви все возрасты покорны».

Он вышел из купе покурить. И, глядя в вечернее окно на сентябрьские поля, поредевшие перелески и защитные полосы, продолжал думать, защищая себя. Да, да, влюбился, и в этом он не волен. Такого сильного чувства у него еще никогда не было. Никогда! Татьяна, конечно, нравилась, но вот чтобы такой радости, как с Эммой, у него никогда не было. Здесь — как завоевание прекрасного, когда каждая минута — наслаждение. Когда хочется только одного: быть с ней и знать, что она счастлива. Но все, что до этого было, — все это урывками, тайком, и только теперь на весь месяц с ней, без оглядки, без оправданий перед женой, без лжи. Конечно, ни в какой санаторий они не поедут. Снимут хорошую комнату поближе к морю и станут наслаждаться. И никто не будет знать их адреса.

«Да, вот что, — сказал он в день отъезда жене. — Я не хочу, чтобы посторонние читали твои телеграммы или открытки. Шли на центральную почту до востребования. Так будет лучше. При моей лености это заставит меня каждый день прогуливаться на центральную почту. А то я совсем засиделся».

«Ладно. Я буду делать так, как ты говоришь», — ответила она тусклым голосом.

«А я буду прогуливаться и получать», — обрадованно сказал он.

Да, все продумано, как надо. И ничто не могло помешать. Поезд идет и все дальше увозит от дома. Купе двухместное. И в нем Эмма и он.

— Ты рада?

— Еще как! Можно, я сяду к тебе на колени? Вот так!

— Конечно, надо только закрыть дверь.

Если бы спросить его, кого он видел в поезде, кто их обслуживал в ресторане, даже кто, наконец, был проводником в их вагоне, он ни за что бы не ответил. Эмма — вот кого он все время видел. Только ее. Ее лицо, шею, глаза, губы… Но все же полного счастья не было. Терзала мысль о жене. И не то чтобы мучило раскаянье. Нет, раскаянья не было, но чувство тревоги не покидало. То ли тут была сила привычки, но казалось: вот откроется дверь и она войдет в купе. И это было страшно. И с тем большей страстью он говорил Эмме: