– Ну да. Хаос, конечно, жуткий. Просто… Я не могу злиться на немощную старую женщину, Том, просто не могу.

Он отходит от меня, чтобы заварить чай, а я стою и смотрю на него. Мои эмоции крайне противоречивы. Я могу понять, почему мама так расстроена, но каждый раз, когда думаю о бабушке, лежащей в кровати в доме престарелых, о ее широко раскрытых испуганных глазах, я вспоминаю женщину, которая заботилась обо мне каждое лето, женщину, которая не пыталась заставить меня быть кем-то, кем я не была, женщину, которая позволяла мне быть неловкой, застенчивой, неуклюжей. Бабушка любила меня так, словно я была ее собственной внучкой, я в этом не сомневаюсь. Она всегда была такой доброй, такой нежной… Заботливой. По отношению ко мне, к своим растениям и животным. Нет… не может быть, чтобы она убила настоящую Роуз. Я отказываюсь в это верить. Все, что она когда-либо делала, – это защищала меня и маму.

– Меня огорчает, что она не могла быть честной, – говорю я, забирая у Тома кружку с чаем и обхватывая ее обеими ладонями, чтобы согреть их. – Судя по книге стихов, которую мы нашли, эта женщина явно любила Роуз. Возможно, она так и не смогла забыть ее.

– На самом деле это очень печально, – задумчиво говорит Том, потягивая свой напиток. – Она тосковала по ней все эти годы.

Мое сердце сжимается.

– Подумать только, они стояли здесь, Том… Прямо здесь, на этой кухне. – Я подхожу к окну и кладу руку на стекло в свинцовом переплете, как будто это связывает меня с ними, с прошлым, как будто моя рука касается невидимых отпечатков, которые они оставили. – Как ты думаешь, это она убила Нила Люишема?

– Я думаю, что, возможно, это сделала одна из них. А другая покрывала ее.

– Боже…

Я глубоко вдыхаю. Стекло холодит мои пальцы; я смотрю, как капли дождя расплющиваются об него с той стороны. Снаружи ливень затянул небо дымкой, затуманил лес вдали, но через стекло я как будто вижу их, две полупризрачные фигуры в саду – Дафну и Роуз, хоронящих свои секреты.

* * *

Позже, после того как мы съедаем нашу рыбу с картошкой, за которой нам пришлось ехать в соседнюю деревню, и я созваниваюсь с мамой, которая заверяет меня, что она благополучно прибыла в Сан-Себастьян, я бегу наверх, чтобы принять ванну. Когда мы узнали, что дом принадлежит нам, мы первым делом демонтировали старую ванную комнату, а потом поставили ванну на львиных лапах и душевую кабину. Я трогаю свой живот. Ребенок уже регулярно пинается, на коже живота при этом проступают маленькие выпуклости. Я на половине срока беременности. Новое сканирование назначено на следующую неделю. Иногда я не могу поверить, что мы зашли так далеко. Внизу слышен звук телевизора – Том смотрит какой-то футбольный матч. Я выхожу из ванны и заворачиваюсь в свой халат, затем иду в мамину комнату. Перед уходом утром она навела порядок, разобрала постель и засунула простыни в стиральную машину. Ничто не говорит о том, что она здесь была, кроме слабого запаха ее дорогих духов. Не знаю, может, причиной тому мои гормоны, но я тоскую по ней так, как не тосковала никогда раньше, даже в детстве, когда оставалась с бабушкой на целое долгое лето.

Затем я иду в маленькую спальню в задней части дома – в комнату, которая будет принадлежать ребенку. В комнату, которая когда-то принадлежала маме – в те времена, когда ее звали Лолли. Люди, снимавшие жилье у бабушки, очевидно, никогда не пользовались этой комнатой, разве что хранили там всякий хлам. Я подхожу к камину, вспоминая нашу безумную беготню по дому в поисках улик, которые, как был уверен Дэвис, у нас были. Прикасаюсь к теплому дереву каминной полки. Она такая же, как в маминой комнате, – сосновая, с резьбой в виде изящных цветов. И сплошь покрыта пылью. Удивительно, что мама не заходила сюда убираться. Я иду к окну, но спотыкаюсь о гвоздь, торчащий из половиц, и хватаюсь за угол каминной полки, чтобы не упасть. Успеваю удержать равновесие, но все еще цепляюсь за каминную полку, когда замечаю, что она слегка отходит от стены. Делаю шаг ближе к камину. Сердце учащенно колотится от волнения, когда я осторожно тяну за полку. Под ней что-то есть. Что-то вроде углубления в том месте, где полка сходится с кирпичной кладкой. Оно все еще замаскировано каминной полкой, но я могу сказать, что там что-то есть. Что-то спрятано.

– Том! – кричу я. – Том!

Слышу его поспешные шаги по дощатой лестнице, потом он вбегает в комнату, тяжело дыша.

– Что такое? Ты в порядке? Это ребенок?

– Кажется, я нашла место, где бабушка могла спрятать улики, – говорю я. – Быстро, помоги мне поднять это!

Он бросается ко мне, и мы вместе поднимаем каминную полку. Она отделяется от остальной части камина, открывая нишу в дымоходе. Том осторожно опускает ее на пол, кашляя от пыли. В нише лежит коричневый конверт, покрытый паутиной. Я тянусь за ним, не заботясь ни о пауках, ни о жуках, ни о чем другом, чего я обычно боюсь.

– Не могу поверить, что мы нашли это, – говорю я, в шоке глядя на Тома и держа в руке конверт формата А4 так, словно это Святой Грааль. Перед глазами у меня все расплывается. – Жаль, что мамы здесь нет…

Меня вдруг начинает пугать то, что мы можем узнать о бабушке или о настоящей Роуз.

Я опускаюсь на колени, и Том делает то же самое, так что мы оба сидим на шершавых досках пола. Достаю содержимое конверта. Это папка в кожаном переплете, с прозрачными вставками внутри. Я осторожно открываю ее – и ахаю. Обнаженные женщины. Фотографии, сделанные, похоже, фотоаппаратом «Полароид». Все женщины выглядят так, будто они спят. На некоторых, судя по всему, больничные халаты, задранные вверх, чтобы обнажить их тела. Мой желудок сжимается.

– О боже, – говорю я, протягивая папку Тому.

Тот отшатывается.

– Что это, черт возьми, такое? Похоже, что у каждой фотографии есть номер. – Он захлопывает папку. – Смотри, вот здесь, на лицевой стороне папки… это название клиники.

Я наклоняюсь, чтобы посмотреть. На обложке вытиснено золотыми буквами: «Клиника по лечению бесплодия “Фернхилл”».

– Ты полагаешь, это клиника Виктора? Это как-то связано с тем, что Тео нашел в кабинете своего отца? Помнишь всех тех женщин? Некоторые были беременны. Черт… Том, как ты