Англо-французское “сердечное соглашение” от 8 апреля 1904 г. фактически заключалось в обмене колониями, но имело три важных последствия. Во-первых, оно усилило тенденцию к укреплению отношений с Россией: хорошие отношения с одной из стран предполагали хорошие отношения с другой[625]. Во-вторых, оно дополнительно подчеркнуло отсутствие необходимости в хороших отношениях с Германией, что стало очевидно во время Первого марокканского кризиса[626]. В-третьих, что важнее всего, оно показало, что военные стратеги по обе стороны Ла-Манша впервые начали обдумывать возможность британской военной и морской поддержки Франции в случае войны с Германией. Мысль о том, чтобы использовать флот для блокады Германии, обсуждалась и раньше. Однако только в 1905 г. появилась идея разделения ответственности на море, в соответствии с которой французский флот предполагалось сосредоточить в Средиземном море, а британский – в “территориальных водах”. В то же время Генеральный штаб начал подумывать о возможности отправки на континент экспедиционного корпуса для поддержки Франции, что вызвало ожесточенные дебаты о том, оборонять ли силами экспедиционного корпуса франко-германскую границу или же высадить десант на севере Германии[627]. Первая стратегия воскресила старый вопрос о нейтралитете Бельгии,[628] однако, как заметил бывший постоянный помощник министра Сандерсон, конвенцию 1839 г. нельзя было считать “однозначным обещанием… использовать физическую силу для обеспечения гарантии [нейтралитета] в любых обстоятельствах и при любом риске”. Такого “обещания”, добавил он, “в здравом уме нельзя ожидать ни от какого правительства”[629].

Иными словами, внешняя политика тори была нацелена на то, чтобы примирить державы, которые сильнее всего угрожали положению Британии, даже ценой ухудшения отношений с менее влиятельными странами. Главное здесь, что Германия (как и Бельгия) попадала во вторую категорию, а Франция и Россия – в первую. Очевидным исключением из правила, пожалуй, можно назвать Японию. Тем не менее союз с Японией можно было заключить, не вызвав никаких осложнений в Европе, особенно учитывая слабость России после 1905 г. О союзе с Германией того же не сказать. Если бы тори последовали изначальному плану Чемберлена и вступили в альянс с Германией, в результате этого ухудшились бы имперские отношения с Францией и Россией.

Могло ли это рано или поздно привести к другой мировой войне, в которой Британия объединила бы силы с Германией, чтобы сражаться против ее окружения – выражаясь языком того времени – традиционными недругами англосаксов, романской и славянской империями? Казалось бы, это из области фантастики. Но в то же время такой сценарий был не более и не менее фантастичен, чем мысль о союзе Британии с Францией и Россией, ведь оба альянса многие годы считались невозможными – “обреченными на провал”, как выразился Чемберлен. Задачей дипломатии с 1900 по 1905 г., судя по всему, был выбор между двумя этими вариантами: сближение с Францией и Россией или риск будущей войны с одной или обеими странами – войны, в ходе которой Британии пришлось бы сражаться не только в районе Ла-Манша, но и на далеких зарубежных фронтах, включая Средиземноморье, Босфор, Египет и Афганистан.

Британская война иллюзий

Таким было дипломатическое наследие, которое перешло к либералам после отставки Бальфура в декабре 1905 г. Крайне важно подчеркнуть, что оно никоим образом не обрекало Британию на вступление в Первую мировую войну. Безусловно, оно определило британские дипломатические приоритеты в отношениях с другими великими державами, которые выстроились в следующем порядке: Франция, Россия, Германия (в то время как Австрия, Италия и Турция шли позади). Но оно не обязывало Британию дать безоговорочное обещание защищать Францию – и тем более Россию – в случае нападения Германии на одну из стран или на обе сразу. Иначе говоря, оно не сделало войну Британии с Германией неизбежной, как опасались некоторые пессимисты, в частности Розбери[630].

Более того, на первый взгляд казалось, что либеральное правительство – особенно возглавляемое Кэмпбеллом-Баннерманом – с меньшей вероятностью, чем предшествующее правительство консерваторов, могло поссориться с Германией или подружиться с Францией или Россией. Хотя предпринимались попытки перенести мысль о “главенстве внутренней политики” из немецкой историографии в британскую, в 1905 г. мало кто из наблюдателей сказал бы, что смена правительства повысила вероятность войны[631]. Нонконформистское сознание, кобденовская вера в свободную торговлю и мир, гладстоновское предпочтение международного права реальной политике, а также отвращение Великого Старца к чрезмерным военным расходам и историческая нелюбовь к многочисленной армии – вот лишь некоторые либеральные традиции, предполагавшие, казалось бы, мирную политику, и добавить к ним можно непреходящую, не дающую сосредоточиться озабоченность партии Ирландией и парламентской реформой[632]. “Новый либерализм” эдвардианского периода добавил к этому новую проблему перераспределения государственных финансов и “социальные” вопросы, а также множество влиятельных теорий – таких, как предложенная Норманом Энджеллом, – объясняющих экономическую иррациональность войны[633]. Если уж на то пошло, казалось, что новое правительство попытается (как выразился Ллойд Джордж) “сократить гигантские расходы на вооружение, объясняющиеся безрассудством наших предшественников”[634].