Тем не менее остается третий вариант, который историки обычно игнорируют, – вариант британского невмешательства[598]. В отличие от гипотетического сценария Гобсона, этот вариант вовсе нельзя назвать политически нереальным, о чем свидетельствуют даже мемуары Асквита и Грея. Оба политика подчеркивали, что Британия не обязана была вмешиваться в войну и не была связана никакими договоренностями в этом отношении. Асквит писал: “Мы сохранили свободу решать, следует ли нам вступать в войну, при возникновении такой необходимости… Не было никакого военного соглашения [с Францией]: мы вступили в переговоры, которые не обязывали нас ни к чему иному, кроме как к изучению вариантов”[599]. Грей также не скрывал политической оппозиции любой “опрометчивой попытке принять решение”, из-за чего он и не смог ничего пообещать Франции в июле[600]. Иными словами, если руки Грея и были связаны, то связали их его коллеги по Кабинету, а не сила судьбы. В своих мемуарах он сам дал ясно понять, что выбор был (пускай он и настаивал, что вполне естественно, на правильности собственного решения):

Отрицание “гипотетического сценария” сохранения нейтралитета отдает должное настойчивости этих эмоциональных послевоенных извинений. Британия, как мы в итоге признали, не могла “остаться в стороне” по соображениям этического и стратегического характера. И все же внимательное изучение документов того времени – а не пронизанных детерминизмом мемуаров – показывает, как близко Британия подошла к этому. Хотя кажется неоспоримым, что в 1914 г. должна была разразиться континентальная война между Австрией, Германией, Россией и Францией, британское решение вступить в эту войну на самом деле нельзя назвать неизбежным. Только сделав попытку понять, что случилось бы, если бы Британия осталась в стороне, мы можем удостовериться в правильности принятого решения.

Старый гипотетический сценарий: англо-германское соглашение

Историю о якобы неизбежном англо-германском столкновении можно отследить до кризиса доверия, терзавшего Британскую империю на рубеже веков. Несмотря на интеллектуальную мощь консервативного и либерального вариантов империализма 1890-х гг., англо-бурская война нанесла серьезный удар по британскому моральному духу. Риторика “национальной эффективности” и массовый энтузиазм по отношению к милитаристским “лигам”[602] не могли компенсировать тревожности чиновников и политиков из-за дороговизны обслуживания огромных заграничных владений империи[603]. На самом деле современники были склонны преувеличивать финансовые издержки империи и недооценивать преимущества поддержания обширной международной зоны свободной торговли. Фактически на защиту территории в период с 1885 по 1913 г. уходило в среднем около 3,4 процента чистого национального продукта – и это с учетом расходов на англо-бурскую войну. После 1905 г. цифра стабилизировалась на отметке 3–3,3 процента, что весьма низко по стандартам, принятым после 1945 г., и ниже соответствующих показателей для России, Франции и Германии[604]. Однако главным было ощущение “перенапряжения” – как выразился, явно преувеличивая, Бальфур, “по существу, в тот момент мы были лишь третьесортной державой”[605]. В невероятно сложной институциональной системе, в которой разрабатывалась имперская стратегия (и которую Комитет обороны империи и новый Имперский генеральный штаб почти и не пытались упростить),[606] родился консенсус. Поскольку в финансовом и стратегическом отношении одновременная оборона колоний и метрополии была невозможна, нельзя было позволить и дальше сохранять изоляцию, а следовательно, необходимо было достичь дипломатического понимания с соперниками Британской империи.

На этом этапе стоит снова задать старый гипотетический вопрос, который без конца обдумывали немецкие либералы: что, если бы Британия достигла такого понимания, а может, и формального соглашения, с Германией? Несмотря на бытовавшую в то время в Британии озабоченность торговым соперничеством со стороны Германии, экспортеры которой начали конкурировать с Британией на зарубежных рынках, а затем и проникать на британский потребительский рынок, мысль о том, что экономическое соперничество исключало дипломатические отношения, абсурдна. Споры о пошлинах предвестником войны считает разве что неизлечимый экономический детерминист[607]. Экономические успехи Германии рождали как враждебность, так и восхищение. Более того, было множество зарубежных территорий, где германские и британские интересы совпадали. В 1898 и 1900 гг. Чемберлен призывал к англо-германскому сотрудничеству против России в Китае. В 1901 г. состоялось серьезное, хоть ни к чему и не приведшее обсуждение англо-германо-японского “тройственного союза”. Хотя Британия долго роптала, в 1899 г. было достигнуто соглашение о передаче Германии Самоа. В этот период Британия и Германия также скоординировали усилия в отношении Португальского Мозамбика и Венесуэлы (в 1902 г.). Возможности для англо-германского сотрудничества были даже в Османской империи и в ранее входившим в османскую сферу интересов Египте и Марокко, хотя по этому вопросу в Лондоне не было единого мнения[608]. Априори нет ни одной очевидной причины, по которой “перенапряженная” держава (какой считала себя Британия) и “недонапряженная” держава (какой считала себя Германия) не могли бы поладить друг с другом на международной арене. Неправильно будет сказать, что “базовые приоритеты политики каждой из стран были взаимоисключающими”[609].