— Вы совершенно правы, — после дипломатического киселя слова Альдо казались отточенным клинком, — кардинал излишне милосерден к врагам Талигойи. Впрочем, он агариец по происхождению. Мы благодарим вас за предупреждение. Наш ответ будет дан утром.

— Позвольте старому дипломату дать воину несколько советов. — Конхессер слегка приподнял уголки губ. — Поверьте, мной движет искренняя привязанность к Великой Талигойе и ее королю. Мне бы не хотелось, чтоб безграмотность и излишнее рвение талигойских юристов сказались на репутации талигойской короны и послужили причиной дипломатического скандала.

— Мы все понимаем, — в углу кабинета замер мраморный найер. Лицо Альдо было еще спокойней, — и мы благодарны.

— Ваше Величество, — Маркус Гамбрин слегка понизил голос, — не следует предоставлять обвиняемому возможность раз за разом возвращаться к обоснованию прав Раканов и подчеркивать, что Оллары были признаны Золотыми землями и Его Святейшеством и отличаются от династий Гайифы и Агарии лишь сроком пребывания у власти, тем паче, ряд династий правит еще меньше. В том числе родственная вам династия Мекчеи, чей приход к власти во многом напоминает воцарение Олларов. Кроме того, посол Дриксен окажется в весьма затруднительной ситуации в случае обсуждения саграннской кампании. Я имею в виду рукотворный паводок.

— Мы понимаем, — наклонил голову Альдо, — тем более у вас, как у представителя Гайифской империи, тоже возникнут определенные сложности. Если речь пойдет о причинах, побудивших Адгемара Кагетского послать своих подданных… Простите, попросить своих соседей напасть на Варасту.

— Я не понимаю, что Ваше Величество имеет в виду.

— Это не так уж и важно, — улыбнулся Альдо. — Хорошо, конхессер, мы не станем касаться случаев, которые страны Золотого Договора не считают преступлениями. Что до готовивших процесс барона Кракла и графа Феншо, то мы приняли решение об их отстранении еще до вашего визита. Имена тех, кто их сменит, будут объявлены утром в Гальтарском дворце.

— Благодарю Ваше Величество за понимание, — посол Его Величества Дивина с достоинством поднялся, — теперь я спокоен.

— Мы также вам признательны, — кивнул Альдо, — за дружеское участие. То, что ваши советы несколько запоздали, никоим образом не умаляет их в наших глазах.

— До свидания, Ваше Величество.

— До завтра, конхессер, мы будем рады вас увидеть снова.

Слова были вежливыми, но Дикон достаточно знал сюзерена, чтоб понять — Альдо в бешенстве. Ричард и сам был готов вытряхнуть из морщинистого человечка заменившую ему душу труху.

Юноша коротко поклонился гайифцу, жалея, что в кабинете нет портрета Рене Эпинэ, принимающего ключи от Паоны. Сюзерену картина тоже нравилась, но все портил развевавшийся на первом плане «Победитель Дракона». Может, его чем-нибудь зарисовать? Каким-нибудь трубачом или летящей Победой?

— Истинные Боги! — Альдо вскочил, едва за гайифцем скрестились алебарды гимнетов. Теперь сюзерен если кого и напоминал, так грозовую тучу, только молний не хватало. — Всякий павлин будет нам указывать… Ты помнишь, что Ворон про эту шушеру говорил? Что она не лучше Олларов. Правильно говорил, мы это им еще припомним… Жаль, не сейчас.

Комнаты были небольшими и очень светлыми. Они не походили ни на кельи, ни на монастырскую гостиницу, в которой Робер пробедовал четыре года. После глупой дворцовой роскоши и превратившегося в казармы особняка Эпинэ обычный человеческий уют казался трогательным и хрупким.

— Ты вся в цветах. — Робер хотел поцеловать кузине руку, но Катари неожиданно подняла голову — пришлось целовать в лоб, очень горячий. — У тебя лихорадка?

— Нет, что ты, — женщина отодвинула в сторону изящный томик и улыбнулась, — это бывает… в моем положении, а цветы… Они слишком роскошны. В юности я любила фрезии и маки. Помнишь, сколько их в Эпинэ? Целые поля, по которым гуляют табуны. Один раз Мишель взял меня посмотреть, как они пляшут. Он говорил, наши гербы стали алыми от маков…

Когда поля цветов обернулись закатным пламенем, а весна — осенью? Прежде думалось, в Ренквахе, теперь кажется, раньше.

— Ты не сердишься, что я тебя позвала? — Руки Катари привычно перебирали янтарь. — Его Высокопреосвященство говорил, ты занят.

— Ерунда, — поспешил заверить Робер. — Я собирался зайти к неким Капуль-Гизайлям, только и всего, это терпит. Ты молодец, что меня позвала, а то я совсем тебя бросил. Прости меня, пожалуйста.

— Это ты прости… Без тебя все рухнет, я же вижу, а у меня просто страхи. За маленького, за тебя, за Айри… Она тебе пишет?

— Нет, но так и должно быть. Одного человека в Надор не пошлешь, а гонять из-за писем целый отряд глупо. Айрис знает, что после Излома я приеду, так зачем писать?

— Любовь таких вопросов не задает, — вздохнула Катарина, — любовь просто пишет, даже если не знает, куда. Даже если ее писем не ждут.

— И опять ты права, — пошутил Эпинэ и вдруг добавил: — Мэлли… ца приехала.

— Мэллица? — переспросила кузина. — Странное имя. Звучит как алатское.

— Воспитанница Матильды, — это не вранье, но и не правда, — я ее любил…

— Любил? — Светлые глаза стали огромными. — Не любишь?

— Я не знаю, Катари. — Он никогда не втянет кузину в заговор, кровавые игры не для нее, но о Мэллит с ней говорить можно, вернее, можно только с ней. — Я уже ничего не знаю… Она любит Альдо… Полюбила с первого взгляда, а я полюбил ее. Мне удалось стать ей другом, на большее я не надеялся. Мы спали в одной комнате, то есть она спала, а я с ума сходил, даже завел себе женщину. Красивую. Очень красивую и очень странную.

Потом мы уехали, сначала — в Сакаци, затем — в Талиг. Все понеслось, как с горы, но я знал, что люблю, а меня не любят. Знал, пока мы не встретились, нет, не так! Пока она не увидела Альдо и не пошла за ним… Мне хотелось ее схватить, запереть, отправить назад, но не из ревности. Все умерло, мне даже сны больше не снятся…

— Бедный. — Кому она говорит: ему, себе, Создателю? — И девочка эта бедная… Потерять тебя — это несчастье. Это страшней, чем влюбиться в тень. Приведи ее ко мне… Я еще не монахиня, я могу взять к себе подругу.

— Мэллица не пойдет, она у Альдо… То есть в апартаментах принцессы. Альдо так проще скрывать бегство Матильды.

— Матильда Ракан бежала? — задумчиво произнесла Катарина. — Это конец… Если не выдерживает материнская любовь, значит, человек больше чем умер. О мертвых плачут, а бегут — от выходцев.

— Матильда не мать, — зачем-то напомнил Эпинэ, — а бабушка.

— Это еще страшнее. — Катари зябко передернула плечами. — Расскажи мне про суд, только правду. В чем его обвиняют?

Можно спросить «кого», но зачем притворяться?

— Во всем. — Слова сорвались с языка сами, и как же глупо они прозвучали, но Катарина, кажется, поняла.