Чья-то неведомая сила собирала на его пути свидетельства того, как Эгест прорастает сквозь плоть этого мира. Избирательно, но неотвратимо.

– Я, конечно, сберегу достойную деву, – покраснел Конрад. – Даю в том рыцарское слово! Но, сударь некромаг, мы через столько прошли вместе…

– И именно поэтому ты останешься сейчас тут. Пойдём мы трое. Я, отец Виллем и маэстро Гольдони. Последний – дабы загладить свою вину в потворстве и споспешествовании личу.

– А я, значит, нет?!

– А ты останешься здесь, – втолковывал Фесс по второму кругу. – И будешь своими мощами… то есть не своими, конечно! – оберегать кладбище Сен-Мар. Слушай, что надо будет сделать…

За разговорами и наставлениями не заметил, как опростал весь котелок.

Сошлись на том, что сэр Конрад отправится с ними на погост; дева Этиа немедля заявила, что одна тут не останется и пойдёт «со своим рыцарем». Молодой вер Семманус в который раз покраснел и принялся путано оправдываться, немилосердно кривя душой и отрицая очевидное, хотя никто с него никаких объяснений и не требовал.

А потом явились ещё и отец Виллем с маэстро Гольдони, и дева Этиа немедля спряталась за спиной Конрада – видать, там место было уже нагретое. Фесс, глядя на неё, приложил палец к губам, так чтобы не заметил старый маг – молчи, мол.

– Идём, – буднично сказал монах. – Мэтр твёрдо встал на путь исправления. Осталась самая малая малость – отыскать злокозненного лича и положить конец его злодеяниям!..

– А по пути маэстро мог бы поведать нам, как он вообще дошёл до жизни такой…

Чародей тяжело вздохнул, но, несмотря ни на что, подмигнуть деве Этии не забыл.

– Повесть моя, прекрасная синьорина и вы, драгоценные синьоры, будет печальна, как печальна осень всякой жизни; увы нам, прекрасная пора сбора даров земных напоминает нам о быстротечном времени; как и рука садовника срывает зрелые яблоки, так и Господь прекращает земное наше бытиё, исполненное в старости всякой грусти…

– Короче, маэстро. Терпение Святой Конгрегации в моём лице не столь безгранично.

…Он любил ходить пешком по весёлым улицам Армере. Под ярким солнцем, в широкополой шляпе и лёгком плаще; легкомысленные вывески над трактирами, служившие столами бочонки, уставленные кружками с пенящимся элем; низкие вырезы на белых блузках девушек-подавальщиц и цветастые платки, которыми подвязаны тёмные, вьющиеся колечками волосы. Ах, Армере, Армере, любовь моя и радость, как же прекрасны твои мощённые булыжником мостовые, черепичные крыши, кипарисы и олеандры, цветущий жасмин и розы!.. И как же печально сознавать, что со многой мудростью пришли и многие печали, и дверь гроба уже ждёт тебя, и даже радости, что способны дарить весёлые прелестницы, уже не для тебя!..

– Маэстро, прошу вас, конкретнее. Где, когда и при каких обстоятельствах вы…

– Да-да, святой отец. Всё забываю, что вам интересен только и исключительно этот колдун… Печально.

…Был карнавал. Один из множества карнавалов в Армере, лица скрыты масками, фигуры окутаны плащами. Здесь нет сейчас простонародья и знати, все равны и все говорят друг другу «ты».

Он, маг Гольдони, не плясал, он сидел, потягивая подогретое вино со специями. Прелестницы проносились мимо, а думалось отчего-то не о них и даже не о последних алхимических успехах, а о том, сколько ещё таких карнавалов суждено будет ему увидеть?…

– Позволите, маэстро? – спросила его высокая фигура в широченной шляпе и маске Морового Доктора; длиннющий клюв и круглые очки, широкий mantello дорогого чёрного шёлка. И запах, сладковатый сильный аромат духов и притираний, словно у записной куртизанки.

– Очевидно, чтобы отбить запах тления.

– Именно так, сударь некромаг. Но тогда я этого ещё не знал…

Голос у фигуры звучал странно, с пришёптываниями и шепеляво, точно язык и губы плохо слушались хозяина. Но, в конце концов, это карнавал, тут всё позволено. Ну, или почти всё.

– Прошу вас, синьор.

– Благодарю, маэстро. Я вижу, вихри карнавала уже не прельщают вас?

– Ну отчего же, синьор. Вино с прекрасным букетом, танцы на мостовых, веселье и радость – я люблю за этим наблюдать. В мои почтенные годы, синьор, уже не слишком-то прилично предаваться вакхическим танцам. Впрочем, вы ведь тоже не спешите присоединиться?…

– Туше, – засмеялся Моровой Доктор. – Вы правы.

– А смех у него, синьоры, был странный и неприятный. Так, наверное, мог бы смеяться висельник, только что вынутый из петли.

– И вы ничего не заподозрили, маэстро? Вас ничего не насторожило?

– Помилуйте, падре! Я всё-таки не вчера родился.

– Так что привело вас ко мне… коллега?

– Вы проницательны, маэстро. Простите, что я вынужден скрывать лицо своё под маской. В своё время вы всё узнаете и, не сомневаюсь, поймёте мои мотивы.

– Мы на карнавале, синьор. Маски тут естественны.

– Вы правы. Мы на карнавале жизни, увы, очень кратком. Несправедливо кратком.

– О да. Трудно не согласиться.

– В таком случае, наверное, вы поймёте, отчего я обратился к вам…

– И далее, синьоры, он поведал мне длинную и печальную историю, каковую, я думаю, нет нужды приводить здесь полностью. Несправедливости, интриги завистников, нищета и болезни якобы привели моего собеседника на самый край могилы. Он уже совсем предался было отчаянию, но в руки его попали некие рукописи, содержавшие рецепты силы и могущества. Единственное, что для этого сперва требовалось сделать… умереть.

– Я не ослышался, синьор? Умереть, вы сказали?

– Умереть, маэстро. Но, как говорится, смерть – это только начало.

Он слушал маску жуткого Доктора и думал, кому он побежит докладывать об этом разговоре. Ну, во-первых, его милости. Он любит знать обо всех интересных идеях в его виконстве. Во-вторых, инквизиторам. Пусть, канальи, сделают соответствующую запись в своих кондуитах, что маэстро Гольдони есть доброе чадо Церкви Господа нашего. В-третьих…

– Погодите извещать кого-либо о моих словах. – В голосе Доктора, шепелявящем и неприятном, слышалась явная насмешка. – Учёному вашей широты взглядов и уникальности научных интересов, право же, не к лицу унижаться перед монахами. Дослушайте меня.

– И он, синьоры, повёл старые как мир, всем набившие оскомину разговоры о бренности и тщете бытия, о несправедливости рока, о том, что всякое разумное существо должно стремиться к единственной цели – бессмертию…

– Ересь!

– Именно так, падре. Ересь. Но я не о том. Подобного рода философствования знакомы нам со времен Творения.