не могу не сказать об этом, потому что видишь иной раз в магазине какую-нибудь фифочку с французской помадой на губах, в порке, соболе, полушубке… с крашеными ноготками, губки бантиком:

— Что это у вас ничего нет? Одни рожки да вермишель…

Глаза ей замутило, что ли? Да этих рожков или макарон тогда Вере… Не хотят знать нынешние шиковые дамы, что и голод был, и на себя одеть нечего было… Понимаю, что после войны столько времени прошло — квартир настроили, хлеба насеяли и наубирали, мануфактуры, материалу тебе всякого — зайди в магазин «Ткани» — в глазах рябит от одних расцветок. А тогда… Остановлюсь, но хочу, чтобы ценилось молодыми то, что нам так дорого.

Столкнулась молодая мама и вот с чем. Врач сказала: купайте осторожненько. Воды горячей в тазик налили, положили в него ребенка, а он в крик. Верина мать вышла из горницы, набросилась на Веру и Валю:

— Что ж вы, паразиты, над дитем издеваетесь?! Не так надо.

— А как, теть Паш?

— Сейчас покажу. Пеленку дайте.

Дали. Завернула мать в пеленку сначала Володьку, воду разбавила до теплой, положила Володьку прямо в пеленке в воду и осторожненько начала поливать рукой.

— Обжечь же могли дитя.

Это всего одна тонкость. Я сам никогда ее не знал — детьми у меня в семье всегда командовала жена, я не касался. Не моя, мол, забота… Ты приглядывай… Жалею, что потерял, не имел такой радости в свое время от своих детей. Теперь внуков дождусь, буду наверстывать.

Первые трудности пережили. Пацаны на ножки встали… Это было событие так событие. В один день на ножки встали.

Опять же одна фабричная женщина — парторг Анна Васильевна — вложила в молодые головы разум:

— Что это вы, мои хорошие (это к Вере и Вале), детей в люльке держите? — О колясках тогда тоже только мечтали.

— А что? Засыпают вместе, играют вместе. Одни крик поднимет — другой тут же подхватывает…

— Я не о том.

Девчонки на Анну Васильевну удивленные глаза — и чем еще прошляпили, недоглядели?

— Сколько месяцев пацанам?

— По году и почти месяцу…

— Так что вы, из них хотите по Илье Муромцу сделать? Тридцать лет и три года на печи будут сидеть?

Не понимают девчушки.

— Давайте сюда Арслана.

Вынули из люльки и подали. Анна Васильевна распеленала, штанишки натянула, на ножки поставила:

— Ну, пошли, Алик…

У девчушек и глазах растерянность и страх.

А он пошел, затопал ножками — рот до ушей, довольнехонек…

— Володьку давайте.

Дали. И та же история. Идет.

— Что ж вы их по рукам затаскали. И волю теперь им давайте. Постелите одеяло на пол, и пусть ползают, ходят…

Тоже наука.

Позже-дальше — новые проблемы.

— Ты одинаково их любишь? — спросила как-то Валя у Веры.

— Почему ты спрашиваешь?

Валя засмущалась своего вопроса, поняла, что не то спросила, но отступать было поздно.

— Может, свой ближе?

— Раньше у меня была такая мысль — думала, что ближе. А сейчас мне их от сердца не оторвать.

Вот девятое мая. На фабрике план по выпуску обмундирования для фронта выполнен — радость. А тут — п о б е д а!

Вера принарядила малышей. Костюмчики у них одинаковые, ростом — вровень. Цвет кожи у Арслана посмуглей. Это отметила Валя.

— Загорит на солнышке Володька и таким же будет. Смотрите, дети, вот папа Алика на танке.

— А мой?

— И твой.

— Папа, папа…

Как не вспомнишь Володьку! Не дожил… Брызнули слезы у Веры, на улицу вышла, на ветерок. Гармошка играет, радость, смех кругом, а она плачет. Соседи подбадривают, а Вера и слез не прячет.

Так вот…

А потом писем от Арупа не стало. Все лето — как в воду канул. «По диким степям Забайкалья…» — была первая весть. И чем ближе подходило время приезда Арупа, тем чаще поглядывала Вера украдкой на Алика. Что? Как все будет? Приедет и отберет? А как же тогда Володька один? Он же продыху не даст — где мой братишка Алик? Куда вы его дели?

Что ответишь? А узнает, что не родной ему Алик, — отвечать тоже придется. И отдать Алика законному отцу тоже придется. Какие у нее, Веры, права на Алика? Никаких. Сделала доброе дело, так что ж… памятник тебе ставить? Тут… Тут мысли обрывались.

— Мама! Он коня мне не дает.

— Мама! А что все он да он катается?

Оба мамой зовут! Вот так!

Но Вера решила: скажет Аруп — отдай сына, отдам. Не заплачу. Пусть другую маму ищут. Вырастет — поймет.

А как иначе? Ну как?

8

Вот и настал долгожданный день. Третьего ноября в сумраке утра пассажирский поезд из Новосибирска подошел к станции Алма-Ата-первая. Аруп вышел на перрон, набросил на плечо вещмешок, обошел вокзальчик, вглядываясь в лица, надеясь встретить знакомое. Как давно он здесь не был, а постройки все те же. И люди какие-то другие — постаревшие, что ли? Мужчин почти не видно. Из солдат — только он один и был. Вначале ехали демобилизованные, да посходили на станциях и полустанках. До Алма-Аты он один доехал.

На фронт его провожала здесь Мервана. И тогда было много людей — и уходивших на фронт, и провожающих.

Вернулся он один… и никто его не встречает.

У коновязи стояли две телеги с арбами. Аруп подошел. Дряхлый старикашка лежал на соломе, дымил самосадом.

— В город не подбросишь, батя?

— Не-е, служивый, не попутно.

Вернулся в приземистый вокзальчик — неуютный, грязный, увидел милиционера — тоже старик.

— До города доберусь?

— Только днем, если бричка попутная попадется. А так… пехом. Десять верст. Я б не советовал: хулиганье бродит, обчистить могут.

— А вы зачем?

— Я тут смотрю. А на дороге у каждого куста не насидишься.

Аруп решил идти пешком. Что это такое — идти пешком от Алма-Аты-первой в город — сейчас представить молодым трудно… Если идти от вокзала, как шел Аруп, то слева высилось темной полосой роща Баума, а справа, вдали, огоньки деревень. Впереди почивают золотиться в лучах солнца седые вершины Тянь-Шаня. Они была ориентиром и проводником по извилистому проселку.

И все-таки они его прищучили, местные блатяги. Еще издали, ну в километре-двух от Ташкентской, Аруп увидел впереди силуэт. Мга, туман не туман, а видимость ограничена. Только над всем этим вдалеке золоченные солнцем вершины. А здесь мга, пасмурность. Темная фигурка будто и не двигалась. Подошел и остановился Аруп в метрах пяти от нее.

— Попался, служака? — в руках у стоящего блеснуло лезвие финки. — Скинь сумку, шинельку, сапоги и можешь идти туда, куда хочется. Понял? — с ударением на «о» проговорил жестко стоящий на дороге.

Аруп оглянулся. Сзади еще двое вылезли из камышей.

И впереди