Сударыня, если бы у меня был такой сын, я бы задушил его своими собственными руками!

Мать тоже дрожала от негодования. Но она сдержала себя.

– Желаю вам в этом успеха, генерал!

И, не поклонившись ему, даже не взглянув на него, мать вышла из приемной.

С негодованием рассказывала она об этом пришедшему навестить ее Абраму Гоцу, который тогда работал в Московском комитете нашей партии. Перед партией как раз в это время встал вопрос о покушении на графа Шувалова, который считался одной из опор реакции и прославился своей жестокостью, когда был градоначальником Одессы. Покушение на него взялся организовать Абрам Гоц. Переодетый крестьянином, народный учитель Петр Куликовский, член нашей партии, недавно только бежавший из Сибири, только что в Москве снова арестованный и снова бежавший буквально у меня на глазах из полицейского участка, в котором находился и я (о чем я выше уже рассказывал), явился в качестве просителя на прием к Шувалову. Подавая графу Шувалову одной рукой свое прошение, он другой рукой, в которой был браунинг, выстрелил несколько раз в упор в градоначальника и убил его на месте.

– Вот, Мария Алексеевна, – говорил Абрам Гоц моей матери, – наш ответ графу Шувалову!

Мать ничего не сказала, только крупные слезы потекли по ее щекам. Не думаю, чтобы эти слезы были слезами сочувствия к убитому. Бывают времена, когда даже самые кроткие сердца становятся каменными.

Свидание в Москве с матерью по дороге в Севастополь, конечно, было нарушением дисциплины и правил Боевой организации. Но, убеждал я себя, во-первых, я еще не приступил непосредственно к работе, во-вторых, я, конечно, не скажу ни слова о своих планах…

Я позвонил ей по телефону. Называть себя мне, конечно, не надо было – она узнала меня по первому же слову. Через полчаса мы уже встретились у знакомых, куда она приехала по моему указанию. Ее слабые легкие руки обнимали мою шею, она гладила меня ладонью по голове, по щекам – и молчаливые слезы лились из ее глаз. «Я знаю, знаю, – сказала она, – теперь ты возьмешься за такие дела, за которые может быть лишь одна кара – самая страшная и последняя…» Она материнским сердцем почувствовала то, о чем я не говорил ей. В ответ я лишь молча целовал ее руки.

О, матушка милая! Рад бы душой Тебя я утешить, вернуться домой… Хоть были б три жизни даны мне в удел, Все б отдал я, все и к тебе полетел! Но душу живую посмею ль продать? Могла ли б меня ты за сына признать?.. И слезы лились у родимой рекой, И дряхлой качала она головой.

Так писал когда-то, обращаясь к своей матери, поэт-революционер. История повторяется.

Лишь на вторые сутки после Москвы и на третьи после Петербурга приехал я в Севастополь. Так странно было видеть после снежных улиц, северных морозов и холодной слякоти синее море, чувствовать на лице ласковое солнце и теплый ветер.

Я остановился в одной из лучших гостиниц города, в «Европе», недалеко от моря, на центральной улице – против знаменитой гостиницы Киста. Когда-то я уже был проездом в Севастополе и теперь без труда разобрался в городе.

Данный мне Азефом паспорт ни в ком не вызвал подозрения. Я жил как отдыхающий на юге турист. Гулял по набережной, в приморском парке (у ворот которого красовалась надпись: «Матросам и собакам вход запрещается»), посещал лучшие кафе и рестораны, демонстративно читая «Новое время» и другие правые газеты, много времени проводил в номере своей гостиницы, чтобы никому напрасно не мозолить своей физиономией глаз на улицах небольшого города.

По несколько раз в день я прогуливался от дворца, в котором жил адмирал Чухнин, к пристани. Дорога шла с горы широкими улицами, в одном месте на нее выходила широкая каменная площадка, с которой открывалось все море, гавань и откуда очень удобно было наблюдать. Адмирал Чухнин часто посещал суда. Конечно, самым удобным пунктом для нападения на него была пристань. Щегольской белый морской бот стоял наготове у пристани под адмиральским флагом. Его можно было заметить еще издали с той самой каменной площадки, которую я облюбовал. Отсюда можно установить, если надо – в бинокль, когда бот отваливает от военного судна и находится ли на нем адмирал. После этого путь его становится совершенно точным, в распоряжении остается не меньше 15–20 минут. Всего лучше напасть на него двум-трем метальщикам со снарядами, когда адмирал будет выходить из бота…

Азеф не дал мне ни одного адреса в Севастополе, и я ни с кем не мог и не должен был здесь встречаться. Но однажды, к своему удивлению, я повстречался на улице с Владимиром Вноровским, товарищем по партии, которого я видел вместе с его братом Борисом сравнительно недавно в Москве, в дни восстания (Владимир Вноровский позднее был одним из «извозчиков», выслеживавших Дубасова в Москве).

Мы повстречались с Вноровским неожиданно, лицом к лицу, и я узнал его сразу, хотя он, очевидно, и принял меры к тому, чтобы его нельзя было узнать, в чем-то изменив свою внешность. По-видимому, и он узнал меня, потому что я заметил, что он пристально взглянул на меня и глаза его блеснули. Но он не подал вида. Я был рад его осторожности, но вместе с тем она меня удивила: ведь он, разумеется, не знал, что я нахожусь в Боевой организации… Что же он сам тут делает?

Прошло около недели. Я уже хорошо изучил местные условия, наметил план действий. Теперь мне надо было, по возможности, установить дни, когда адмирал посещает суда. Конечно, затем надо будет организовать правильное наблюдение… Однажды я сидел в парикмахерской. Я завел теперь себе длинные, насколько возможно, усы, которые никогда прежде не носил длинными, стал брить бороду. Парикмахер намылил мое лицо, сбрил одну щеку, принялся за другую.