я понял. Извини, слишком большое давление. Просто знай, что я все еще жду.

Он встал и повернулся уходить. Зал разочарованно выдохнул. Но вдруг Светка тем же голосом, которым говорила, что Пермь – говно, потребовала:

– А ну, дай сюда.

Взяла у него кольцо и сказала:

– Заметано.

– В смысле?

– Четверг. Тебе подходит четверг?

– Для чего?

– Ну мы можем пожениться в четверг. Завтра я не могу, и мне еще нужно купить платье.

Пока зал визжал от восторга, вскакивал на столы и бешено аплодировал, они стояли и смотрели друг на друга.

Потом он спросил:

– Это что значит, мы реально женимся?

– Ну кольцо я тебе уже по-любому не отдам. Такая драгоценность.

– В болезни и в здравии, в богатстве и бедности?

– Ну как-то так, да.

– Ну а вот, например, у тебя какие планы сегодня на вечер? Может… тут недалеко есть греческий ресторан…

– Греческий? Прекрасно, давно не была в греческом.

– Идиотов позовем? – На заднем плане толстый, тонкий и метросексуал встрепенулись.

– Нет. – Толстый, тонкий и метросексуал сникли.

– Понял. Ну тогда… ну тогда, может, поцелуемся?

– Давай попозже, минут через пять-десять.

Вот тут надо написать, как их глаза светились счастьем, которое озаряло нас всех. Но вовсе нет. Они взялись за руки и просто ушли. Хотя нет, не просто. На его лицо смотреть было не очень удобно, настолько интимным казалось это выражение желания, вот эта радость победы и предвкушение. От такого обычно стыдливо отводят глаза и не мешают.

А мы долго еще смотрели на сцену нахлобученные.

Еще несколько часов за всеми столиками посетители обсуждали произошедшее. Я несколько раз выходила звонить, проходила мимо столов и слышала, как кто-то предрекал им скорый развод, кто-то не мог сдержать восторга, кто-то завистливо обсуждал, что невеста-де вовсе не пЭрсик.

А нам с девчонками совсем не хотелось говорить. Я глазела по сторонам и изо всех сил запоминала. Каждую мелочь. Шла потом к метро и боялась расплескать вот это ощущение. Совершенно отчетливое чувство, что ты находишься в атмосфере чьей-то сбывшейся мечты.

Невероятное чувство, доложу я вам.

Тинатин Мжаванадзе

ГОД ЗВЕРЯ

Рассвет зимой наступает очень поздно, но моей бессоннице до этого нет дела, она неграмотная и упрямая.

Сознание выныривает на поверхность ровно в 4 утра, а иногда стремится к цифре поменьше – пару раз прорывалось даже в 3:38.

Делать в это время нечего – разве что читать, но глаза уже не те.

После ухода мамы несколько месяцев назад, аккурат накануне моего пятидесятилетия, и глаза не те, и сама я не та, и вообще все не то и не так.

– Я тебе подготовлю ростки амаранта, – ясным и совершенно здоровым голосом говорила в трубку мама накануне того самого дня. – Это бесподобное растение, оно с головы до корней пригодно человеку во всех отношениях и совершенно неприхотливое! И очень, очень красивое.

Она не собиралась умирать, у нее был план на несколько лет вперед, и это оборванная кинопленка шуршит пустотой, превращая и меня в не совсем живое.

Скрывать свое состояние я умею.

О, я мастер-ниндзя по недрогнувшему лицу в момент удара!

Не пошевелив даже бровью, продолжить раскланиваться перед публикой с ножом в животе – это я.

Хотя кто такая публика?

Я берегу своих детей, потому что помню, как страшно видеть свою мать сломленной.

Поэтому ухожу в пещеру, зализываю кровавые раны, сворачиваюсь на камнях и пытаюсь переждать – когда же все пройдет.

В этот раз не прошло.

Я не молчала, даже старательно плакала и делилась горем со всеми, но где-то в защитном пузыре образовалась крошечная незаметная дырочка, и через нее уходил воздух.

Я погрузнела, безобразно постриглась, купила огромный черный пуховик и повесила табличку – «прощай, радость».

Так прошел почти год, настало Рождество, которое совпадает с днем рождения моей свекрови. Ее тоже нет в живых.

Да, моя мама завершила серию ударов – ушли родители и мужа, и мои, один за другим, подряд, стреляя пушечными ядрами прямо в десятку, не давая нам опомниться.

– Мы идем к Г. в мамину честь посидеть, ты как? – Муж привык, что я никуда не хожу и даже не выдумываю благовидных причин: просто не хочу никуда, и все.

– У меня давление, кажется, – отговорилась я и не соврала: пару дней состояние было остекленевшее и не поддавалось таблеткам.

Даже если человек все понимает, это никак не спасает от боли.

Мне хотелось молча сидеть одной и думать о своем – необязательном, неважном, обходя стороной те места, где торчали острые копья и стояли капканы.

Например – через неделю наступит год Свиньи.

Боже мой, как давно я живу! Уже на четвертый круг пошел цикл китайских календарных зверей.

Одно время мне доставляло несказанное удовольствие готовиться к встрече Нового года с соблюдением всем этих странных предписаний – как их описывают женские журналы.

Особенное почтение вызывали те звери, в годы которых родились муж, я и дети.

Но сейчас прикидываю, что имеющихся двенадцати животных мне мало, отчаянно не хватает кое-каких дополнительных.

Например, хочу год Жирафа.

Это должен быть год, когда родился мой старший – год не очень легкий, но такой счастливый, чуть тронутый золотом, с праздничными пятнами бархата на спинке и боках.

Год рождения младшего – год пантеры Багиры: в нем столько особенной красоты, и силы, и молчаливой нежности, он не может быть в стае, он такой один.

Год рухнувшего Слона – это год папиной смерти: он пришел как Медведь, ушел как Слон.

Они не повторяются, эти уникальные годы – они единичны, приходят только раз, устраивают мне театр и потом сразу упархивают на небо, к другим созвездиям, теряются среди них, и потом их не найти и не разглядеть.

Год рождения мамы – наверное, это был год Кавказской овчарки.

А год ее ухода – год Таракана.

Почему же маме такой мерзкий зверь, спросите вы?

Потому что год не имеет к ней никакого отношения, он лишь означает того, кто пришел известить меня о ее уходе.

Я проснулась в то утро очень рано и включила ночник – муж был в отъезде, можно прислониться к подушкам и почитать.

И вдруг я увидела на краю простыни маленького тараканчика.

У нас их отродясь не было, никогда.

Семь лет жили муравьи, неистребимые захватчики, маршировали по кухне, вынуждая убирать всю еду в холодильник, а потом исчезли.

Летучие мыши до сих пор живут на чердаке