А тут еще и отец Антоний, которому исповедовался в грехе соучастия в спиритизме, ополчился и грех не простил, наложив суровую епитимью.

– Уж на что Саул был угоден Богу, но и он Его прогневал, оборотясь к волшебству, – распекал иерей, склоняясь над Сашкой. – Сам не заметишь, как очутишься во власти Сатаны. Это ведь как зараза инфекционная. От одного на всех домашних рано или поздно перейдет. А там и до последней степени обольщения рукой подать. Сила бесовская рассудок повредит. И доведет до самоубийства. Как Саула. «Мечом и голодом будут истреблены эти пророки; и народ, которому они пророчествуют, разбросан будет по улицам города от голода и меча… И Я изолью на них зло их». В прежние времена отлучили бы тебя от причастия на двадцать пять лет как душегуба. Прочтешь Евангелие двенадцать раз. Через три месяца приходи. Авось, врачевание духовное на пользу пойдет. Главное, ведьмы сторонись.

А как ее сторониться? Звонит чуть не каждый день. Письма пишет. Сообщает о монастырской жизни, в которую после встречи со старцем погружается все глубже, обретая в ней и интерес, и смысл куда больший, чем в ведовстве. И на службы ходит, и многие молитвы знает наизусть. Только к причастию старец ее покуда не допускает. Хитер бес, изворотливей аспида. Смиренностью внешней облечен, покорностью младенческой. Бывает, и молитвы повторит. Бывает, и Херувимскую споет, как пел он ее перед египетским аввой. И все ради того, чтобы размякла человеческая душа. Вражеского подвоха не приметила. И отдалась лукавому по доброте своей и доверчивости.

Вооруженный иерейским благословением, Сашка на письма больше не отвечал, к телефону не подходил. Даже провод телефонный перерезал. Вставал до рассвета и за труд духовный принимался, который, как оказалось, куда тяжелее труда физического и ратного. Семь потов сойдет, пока прочтешь вдумчиво, сосредоточенно, коленопреклоненно и правила, и Евангелие, и акафисты. Да Иисусову молитву до изнеможения. С искренним, до горьких слез покаянием. С любовью и верой. Труд молитвенный ни с одним другим не сравнится, а плодов его, в отличие от труда, скажем, плотницкого или портняжного, не увидать. Плод такого труда – Божья благодать, что ощущается только сердцем, сравнима разве что с детской беспечной радостью, с обретением рая в душе. Как и клялся, вычитал двенадцать раз Евангелие и уж совсем было приблизился к завершению, приступив читать в последний раз «Откровение Иоанна Богослова», как явился ему тот, от кого он все эти месяцы скрывался. Сам Дьявол вошел в его дом.

В стылом течении поздней осени вечер тот выдался на редкость теплым и мягким. Испарения влажной, гниющей листвы духовитым туманом густым заволакивали и железнодорожные рельсы с насыпью, и ветхий штакетник заборов, дачные тропки под смоляными столбами линий электропередачи с тусклыми лампочками под жестяными ржавыми фонарями. Юноша в холщовом балахоне, в каковых ходили прежде разве что хиппи, в джинсах потертых, а местами и драных, появился у дверей уже потемну. А поскольку дверной звонок последние несколько лет существовал лишь для виду, принялся колотить в дверь, хоть и деликатно, но настойчиво. До тех самых пор, пока не услышал его хозяин и дверь не отворил. Отрок представился нарочным из Мазеповки с поручением доставить сельский гостинец: корзинку груш, шмат домашнего сала, целого гуся. Помимо того, почтовый конверт с портретом Максима Горького, на котором значились Сашкины фамилия и имя. Нарочный в балахоне своем, видно, совсем продрог, несмотря на теплый вечер. Губы его тонкие побледнели. Молочной голубизной подернулись. То и дело охватывала мальчика мелкая дрожь. Глаза бездонные, черносливовые безмолвно умоляли сжалиться, пригреть отрока, который, быть может, без устали, без сна добирался сюда из дальних южных рубежей. Сашка сжалился. Старым ирландским пледом укрыл. В кружку глиняную цейлонского чая с сухой малиной и мятным листом заварил. Отогрелся мальчик. Ликом своим отроческим прояснился, порозовел. Озирается по сторонам с любопытством.

– Солдат? – спросил вдруг, глядя Сашке прямо в душу.

– Бывший солдат, – ответил Сашка с улыбкой, пытаясь понять, откуда тому об этом известно, ведь причиндалы-то все его армейские давно не надеваны, пылятся где-то в платяном шкафу.

– Многих убил? – задал следующий вопрос отрок.

– Не знаю, – содрогнулся Сашка и от самого вопроса, и от воспоминаний. – Это только идиоты считают. Или садисты.

– Конечно, не знаешь, – согласился мальчик. – Разве их всех сосчитать? Трех младенцев. Совсем крошечных. Им и годика не исполнилось. Девять женщин. Из них двое были беременные. Одна на шестом месяце. Другая на восьмом. Должен был родиться мальчик. Очень умный мальчик. Будущий мулла. Проповедник и молитвенник. А еще семнадцать мужчин. В самом расцвете сил. От девятнадцати до пятидесяти семи. Они защищали свои семьи. Свои дома. Женщин и детей. Только-то и всего. Ну и напоследок – шесть стариков. Самому старшему было девяносто три. Его жене – восемьдесят. После инсульта она много лет не вставала. Их всех разнесли ракеты, которые ты наводил. Вот и вся арифметика, которую легко забыть. Или даже не знать вовсе. Взрывы. Огонь. Смрад. Кто их там будет считать, верно?

– Кто ты такой? – ошалело промолвил Сашка, ощущая вдруг, как наливаются, пульсируют кровью виски, а спина покрывается липкой испариной. – Что тебе надо?

– Я – никто и всё в этом мире, – улыбнулся мальчик, – восставший при конце, из бездны восходящий, в бездну входящий сего мира. Ибо несть предела пагубе вашей. Безмерны грехи, доколе обуреваемы вы ветрами страстей. Вот, жнец пришел пагубам и страстям! Из колена Данова в силе своей, к престолу своему, в власти великой.

– Должно быть, ты не здоров, – пролепетал Сашка.

– Ой ли?! – возликовал отрок. – А не тебе ли бесы мерещатся? Девочки. Ангелочки. Запах серы. Шерсть звериная. Ладно бы однажды. А то ведь чуть не каждую ночь. Верно я говорю? Отказываться не станешь? Думаешь, молитва поможет? Но ведь не помогает. Молишься, молишься, молишься. До изнеможения. А толку? Ты себя спроси лучше про здоровье. Может, это ты свихнулся давно, герой? И немудрено. Столько покойничков за спиной, столько греха, столько гордыни. Даже поп от тебя отказался.

Словно пуля размозжила висок. Понял вдруг Сашка, что искуситель мира сего перед ним, князь тьмы, принявший обличье слабого отрока, испытует здесь и сейчас не только веру его, но и саму душу проверяет на прочность. Стоит только дать слабину, стоит поверить и согласиться в малом, так и отверзнется бездна, из которой тот к нему вышел. Это как на войне. Держаться из последних сил. Отбиваться до последнего патрона. Через сопли, кровь, через боль и смерть, что жнет совсем рядом страшный свой урожай.

– Изыди, Сатана! – крикнул Сашка, поднимаясь во весь свой рост. – Именем Иисуса Христа изыди!

– Да ладно тебе кобениться, – усмехнулся отрок, отхлебывая чай из глиняной кружки. – Даже апостолы ваши пророчествовали: грядут последние времена. «Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы…» Вспоминаешь? То-то. Апостол Павел из второго послания к Тимофею. Первый век. Как в воду глядел!