Глядя вниз, я не сразу заметил весело шагающие мне навстречу загорелые девчачьи ноги в белых носочках и красных туфельках с ремешками. На круглых, очень знакомых коленках виднелась розовая кожица недавно заживших ссадин. Я глянул и помертвел: прямо на меня шла Шура Казакова – собственной персоной. В руке она держала эскимо на палочке, и ее лицо выражало полное жизненное счастье. Зеленые глаза лучились, а золотые волосы, собранные в два хвостика, подпрыгивали при ходьбе, касаясь острых плеч. На Шуре было короткое розовое платьице в горошек. Улыбаясь, одноклассница смотрела на меня в упор.

Это – конец! Сейчас она узнает меня, захохочет, смахнет с моей макушки газетную шапку-невидимку и сразу поймет, что я – дурак! А если еще заметит «шампиньон», то между нами все будет кончено навсегда, ведь объяснить ей эту глупейшую болезнь, неведомую даже журналу «Здоровье», обычными словами никак невозможно…

Но Казакова вдруг болезненно сморщила носик, почуяв, наверное, жуткий «иприт» (кстати, что это такое?), которым меня окатила парикмахерша. Шура резко свернула в сторону, не поняв, кого встретила на своем пути, и скрылась в дверях универмага.

Не знаю, как другие, а я, прежде чем заплакать, сначала ощущаю в горле какую-то болезненную щекотку. Слезы на глазах выступают потом, и весь мир вокруг расплывается, будто акварель на промокашке. Плачу я беззвучно, и бабушка Аня считает это признаком слабости организма, изнуренного малокровием. На самом деле громко рыдать – неприлично. Я же мужчина!

На перекрестке я вдруг заметил, что мой «шампиньон» пропал. Как не было. Наверное, от испуга и огорчения. Хорошо бы – навсегда!

…Дожидаясь зеленого света, чтобы перейти Бакунинскую улицу, я увидел мечтательно рассеянную Лиду. Она вышла из гастронома с покупками. В правой руке маман тащила сумку с продуктами, в левой – перетянутый шпагатом пухлый сверток с моей новой школьной формой, а под мышкой сжимала черные безразмерные ласты, о каких я мечтал. Кроме того, из сумки выглядывал уже знакомый мне букетик васильков, туго обмотанный черной ниткой. И вдруг я понял, что мама у меня такая же красивая и загадочная, как Шура Казакова.

Подойдя к светофору, Лида заметила меня не сразу, а когда узнала, ее глаза округлились от удивления. Она открыла рот, чтобы спросить, но слов не нашла. Я бросился навстречу, выхватив у нее из рук тяжелую сумку и ласты, испускавшие восхитительный запах молодой резины:

– Я помогу! Спасибо, мамочка!

– П-п-пожалуйста… – Лида наконец обрела дар речи. – А это еще что такое? – она кивнула на газетную шапку.

– От солнца… – соврал я и отвел глаза.

– Ну-ка, покажи!

– Что?

– Сам знаешь! – Маман сняла с меня бумажный картуз и всхлипнула. – Веселенькая прическа… Мы же вроде договорились: «под скобку»?..

– Знаешь, для юга лучше «полубокс».

– Кто сказал?

– Парикмахерша.

– Ясно. Им бы только ножницами не работать. А очки откуда?

– Дядя Юра подарил, – почти не соврал я. – Все тебя за желатин благодарили.

– На Чешиху успел?

– Ага.

– Клавка еще злится?

– Почти уже нет.

– Понравилось им, как я тебя приодела?

– Все в восторге!

– Я так и думала. А ты как-то даже и не рад, что я тебе ласты купила! Последняя пара. Сынок, а что случилось? Ты плакал?

– Очень рад! Соринка в глаз попала. Все нормально. Спасибо, мамочка! – Я звонко поцеловал ее в щеку, чего давно уже не делал.

– Что это? Ужасно пахнет. Я же просила! Надо было сказать парикмахерше!

– Не успел… Она бесплатно. Да и вообще… день сегодня какой-то дурацкий…

– Это точно! Денег еле наскребла. Пришлось у Коровяковой занимать. Дала, но вся скривилась. Докторская колбаса прямо перед моим носом кончилась. Взяла тебе в дорогу «отдельной». Зато пойдешь первого сентября в новой форме! Славный он, этот Анатолий, обходительный, даже не скажешь, что продавец. Попросил мой телефон, будет звонить, если что-то на тебя или на Сашку завезут…

– Цветы он тебе подарил?

– Он. Я сначала брать не хотела, наотрез! Но потом… Зачем обижать человека?

Разговаривая, мы пересекли на зеленый свет Бакунинскую и шли по Рыкунову переулку.

– Где ценники? – озаботилась Лида.

– Здесь… – Я хлопнул по боковому карману куртки. – А на рубашку вот он на нитке, как ты просила.

– Дай оторванные – спрячу. Отцу ни слова, понял?

– Про цветы тоже? Ты с ними что сделаешь?

– В вазу поставлю… – Лида вынула из сумки и осторожно расправила синие вихры васильков.

– А дома что скажешь?

– Скажу, понравились, вот и купила. Разве я не имею права себе цветы купить? – покраснела она.

– Имеешь. У нас равноправие, хотя все-таки обычно мужчины женщинам цветы покупают… Сама себе? Я бы не поверил.

– Да… отец может завестись. Ревнивый как черт! Что делать? Не выбрасывать же… Красивый букет, правда?

– Очень! Я даже знаю, где Анатолий его взял. Давай скажем, это я тебе подарил!

– Не поверит. Еще сильней взбесится… Подумает, я тебя подговорила, и вообразит черт знает что!

Миновав Переведеновский перекресток, мы поравнялись с Шуриным домом, и меня осенило:

– Я знаю, что делать с букетом!

– Что?

– Потом скажу. Дай!

Лида с облегчением отдала мне синий снопик.

– Только по плитам в новой курточке на лазай! – предупредила она.

– Не волнуйся! Я теперь такой ерундой не занимаюсь…

Вздохнув, Лида, забрала у меня сумку и медленно пошла по переулку к нашему общежитию. Там у открытых ворот стоял на посту сутулый дядя Гриша, окутанный табачным облачком. Чуть дальше, слева на пустыре, виднелась «Победа», и автолюбитель Фомин снова чинил своего железного друга, по пояс скрывшись под капотом, точно дрессировщик в пасти бегемота. Небо чуть подернулось сиреневыми сумерками. Сплющенное алое солнце с трудом втискивалось в щель между дальними домами, отражаясь и вспыхивало в окнах. Со стороны Пищекомбината веяло подгоревшей гречкой.

Держа в одной руке ласты, а в другой авоську и букетик, я проскользнул в пустой Шурин двор, поднялся на сырое крыльцо, еще пахнувшее ливнем, огляделся и втиснул стянутые нитками стебли васильков в верхнюю прорезь почтового ящика с наклейками «Пионерская правда» и «Советская Россия». Увы, одноклассница никогда, до конца жизни не догадается, от кого получила цветы. Уходя, я заметил, что после дождя распустились, упав на влажные планки ограды, золотые шары. А это значит – скоро осень и первого сентября я снова увижу Шуру…