– Ну, как там бабушка? – ласково спросил Корень.

– Хорошо… – давясь хлебом, прохрипел я.

– Прожуй! – участливо посоветовал он. – А что это у тебя там? – он кивнул на газетный сверток, промокший масляными пятнами.

– Ситник жареный.

– На молоке?

– Угу.

– С сахаром?

– Угу.

– Оставишь!

– Причаливай, внучек! Разговор есть! – усмехнулся «морячок», подвинулся, освобождая для меня место, и ткнул в лавку финкой, чтобы я сел между ними.

– Я в парик-кмахерскую оп-паздываю…

– Не волнуйся, американец! В морге тебя подстригут!

…В парикмахерскую я все-таки успел, хотя очередь свою чуть не пропустил, вбежав в зал в тот самый момент, когда потный папаша, занимавший за мной, пытался оторвать от коня вождя краснокожих, но тот намертво вцепился в лошадиную шею.

– Сынок, пойдем, кресло освободилось! Ну, пожалуйста!

– Не-ет! – отвечал парень утробным рыком.

– Мама сейчас из магазина придет и тебя налупит!

– Тебя она налупит!

Общественность наблюдали за этой неравной схваткой с молчаливым интересом, взрослые явно сочувствовали несчастному отцу, а дети смотрели с пугливым восхищением, не веря, что можно вот так роскошно изгаляться над родителем. Немолодая парикмахерша в белом, как у медсестры, халате стояла у входа в зал. Поджав густые лиловые губы, она нетерпеливо похлопывала узкой металлической расческой по ладони. На голове у нее возвышалось затейливое черноволосое сооружение, которое Лида называет «халой». Это такие плетеные булки. Наконец парикмахерша не выдержала:

– Гражданин, задерживаете обслуживание! Люди сидят-ждут, и у меня план, между прочим, горит. Или вы со своим собственным ребенком справиться не можете?

– Не могу!

– Тогда извините-подвиньтесь! Чья следующая очередь?

– Моя!

Народ с удивлением посмотрел на меня, мол, а это еще кто такой? В глазах общественности я выглядел самозванцем, нагло лезущим туда, где не стоял, а это для советского человека – явление недопустимое. Понять их можно: они пришли в парикмахерскую, когда я уже умчался к бабушке, и не подозревают, что я честно занимал за мамашей с самосвалом.

– А это еще кто такой вырядился? – строго спросил ветеран с газетой.

– Стань в конец, парень! – потребовал грузин в большой кепке.

Очередь помрачнела, словно грозовая туча, наползшая давеча на Москву.

– Я занимал… Я погулять выходил… Я только…

– Вот и гулял бы дальше, умник! И где вас только врать учат?

– Скажите им! – с мольбой обратился я к потному папаше.

– Правильно… Он перед нами стоял! – подтвердил бедный отец: ему удалось оторвать сына от конской шеи, но тот, изловчившись, намертво обнял ноги деревянного скакуна.

– Ну, тогда другое дело! Тогда конечно… – закивали ожидающие, буквально посветлев лицами. – Мальчик совершенно не врет! Очень приличный и хорошо одетый ребенок!

– Молодец, – похвалил ветеран. – Если прав – не уступай!

– Значит, говоришь, твоя очередь? – уточнила мастерица, смерив меня взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Моя.

– Тогда пошли, модник! Курточку сними. На крючок повесь. Не бойся – не украдут. Авоську свою туда же. В Сухуме брали?

– Ага.

Она усадила меня в кресло, похожее на зубоврачебное, и чуть опустила подставку для ног, очевидно, до меня стригся какой-то малолетний карапет. На полированной полке перед креслом были разложены инструменты: железные расчески с зубьями разной частоты, ножницы трех видов, опасная бритва и лохматый помазок, совсем неуместный в детской парикмахерской. Отдельно стоял пузырек, обмотанный резиновой трубкой с «грушей» на конце. Казалось, этот оранжевый удавчик уже проглотил один пузатый флакон с одеколоном и теперь обвился вокруг второго, чтобы сожрать и его. Сбоку, на стене, висела крупная фотография по-взрослому причесанного мальчика (такие поют по телевизору в детском хоре), а рядом – треугольный вымпел с золотой бахромой – «За победу в социалистическом соревновании».

В большом овальном зеркале я увидел себя, лохматого, испуганного, в глупой абстрактной рубахе – и затосковал. С малых лет, едва сажусь в парикмахерское кресло, меня охватывает чувство какой-то беспомощной покорности, ибо еще никогда стрижка ничем хорошим не заканчивалось. Наоборот, сбывались самые мрачные предчувствия. Не зря же ни один нормальный человек не спросит: «Где стригся?» Нет, он поинтересуется: «Где же это тебя так оболванили?»

Лукавая Лида обычно уверяет, будто я посвежел и стал похож на «хорошего мальчика». В крайнем случае, когда уж совсем обкорнают, она вздохнет: «Веселенькая прическа получилась…» Но стричься все равно надо. Я же не Робинзон Крузо, чтобы ходить косматым. Даже граф Монте-Кристо, едва сбежав из замка Иф, еще не выкопав клад, сразу постригся и сбрил бороду…

– Не бойся, – успокоила парикмахерша, заметив мое горькое томление. – Больно не будет!

– Я и не боюсь.

– Вижу. Чик-чик, и всё! – она накинула мне на плечи видавшую виды простынку и взъерошила мои волосы. – Как будем стричься? Опять «под скобку»? А может, пофасоним? Ты паренек модный! Хочешь так же? – мастерица показала на фотографию хорового мальчика.

– Нет, под полубокс.

– Тебе не пойдет!

– Так надо…

– Боксер, что ли?

– Угу.

– У нас тут, в церкви, тренируешься? – Она железной расческой, больно дергая, стала распрямлять мои волосы, которые в последнее время начали виться.

– Угу… – морщась, соврал я. – Второй юношеский.

– Хорошее дело! Мужчина должен уметь постоять за себя. Хулиганья у нас тут развелось. Домой с работы идешь и оглядываешься.

– А вы где живете?

– На Хапиловке. Жила. Улучшились. Теперь час до работы еду.

Парикмахерша взяла с полки черную электрическую машинку и поменяла насадку, как зубной врач меняет сверла в бормашине.

– Знаешь Хапиловку?

– Еще бы… Только что оттуда! А это не ваши дома заколоченные стоят?

– Наши, – вздохнула она, примериваясь к моему заросшему затылку.

– Пес тоже ваш?

– Нет, соседский. Дружок. Так и сидит?

– Лежит.

– Воет?

– Молчит.

– Видно, уже осип. Вот беда! Жалко бедолагу. Но и соседей понять можно. Как его в новую квартиру взять? Он же дворовый. Может, все-таки «под скобку»? У тебя лицо круглое, как у Колобка, полубокс не твой стиль.