Однако тезис, который я хотел бы развить, заключается в том, что кризис 1847–1848 годов породил кризис репрезентации, который сам проистекал из радикальной перенастройки ощущения времени и пространства в экономической, политической и культурной жизни. До 1848 года прогрессивные элементы среди буржуазии могли резонно придерживаться ощущения времени в духе Просвещения («времени, устремленного вперед» в терминах Гурвича), признавая, что они ведут борьбу с «непоколебимым» и экологическим временем традиционных обществ, с «замедленным временем» неподатливых форм социальной организации. Однако после 1848 года это прогрессивное ощущение времени оказалось под вопросом во многих важных отношениях. Слишком уж много европейцев сражалось на баррикадах или погрузилось в пучину надежд и страхов, чтобы не оценить стимулы, возникающие вместе с активным участием во «взрывном времени». Бодлер, например, никогда не мог забыть этот опыт и прибегал к нему снова и снова в своих обращениях к модернистскому языку[80]. Задним числом стало легче использовать некое циклическое ощущение времени – отсюда и растущий интерес к идее деловых циклов как необходимому компоненту процесса капиталистического роста, который проистекал из экономических трудностей 1837, 1826 и 1817 годов. А те, кто обращал достаточно внимания на классовые трения, могли, подобно Марксу в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта», апеллировать к ощущению «меняющегося времени», при котором исходом яростных баталий всегда должен быть неустойчивый баланс классовых сил. Однако, на мой взгляд, справедливо утверждать, что после 1848 года вопрос «В каком времени мы находимся?» вошел в философскую повестку таким образом, что бросил вызов простым математическим установкам мысли Просвещения. Физическое и социальное время, которые еще совсем недавно сошлись вместе в мысли Просвещения, вновь стали расходиться. Именно в этот момент художник и мыслитель получили возможность иначе изучать природу и значение времени.

События 1847–1848 годов бросили вызов и уверенным представлениям о природе пространства и значении денег. Случившееся доказало, что Европа достигла того уровня пространственной интеграции экономической и финансовой жизни, когда весь континент оказался уязвимым перед одновременным возникновением кризиса. Политические революции, разразившиеся одновременно на всем континенте, подчеркивали как синхронные, так и диахронные измерения капиталистического развития. На смену уверенности в абсолютном пространстве и месте пришло отсутствие гарантий в дрейфующем относительном пространстве, в котором события в одной точке могли иметь незамедлительные и ветвящиеся последствия в нескольких других местах. Если, как полагает Фредрик Джеймисон, «истина опыта больше не совпадает с местом, где осуществляется опыт», а распространяется по мировым пространствам, то в таком случае возникает ситуация, «когда можно утверждать, что если индивидуальный опыт аутентичен, то он не может быть истинным, а если истинным является научный или когнитивный модус с тем же содержанием, то он избегает индивидуального опыта» [Jameson, 1988, р. 349]. Поскольку индивидуальный опыт всегда формирует исходный материал для произведения искусства, данное состояние создавало глубокие проблемы для художественного производства. Однако это была не единственная область замешательства. Разнообразные локальные движения рабочих неожиданно были вынесены на поверхность теми событиями и политическими сдвигами, которые не имели очевидных границ. Рабочие-националисты могли проявлять ксенофобию в Париже, но при этом симпатизировать рабочим Польши или Вены, которые, как и они, сражались на своей территории за политическое и экономическое освобождение. Именно в этом контексте становятся немаловажными универсалистские установки «Манифеста Коммунистической партии». Как согласовать ракурс конкретного места со смещающимися ракурсами относительного пространства? – этот вопрос стал серьезной проблемой, к которой модернизм все более энергично станет обращаться вплоть до шока Первой мировой войны.

Европейское пространство становилось все более единообразным именно благодаря интернационализму денежной власти. События 1847–1848 годов были финансовым и монетарным кризисом, который бросил серьезный вызов устоявшимся идеям значения и роли денег в общественной жизни. Противоречие между функциями денег как меры и хранилища стоимости и как смазывающего вещества процессов обмена и инвестирования было очевидным задолго до этого. Однако теперь это противоречие осознавалось как прямой антагонизм между финансовой системой (целой структурой кредитных денег и «фиктивных капиталов») и ее монетарной базой (золото и другие осязаемые товары, которые придают деньгам явный физический смысл). В результате началось обрушение кредитных денег, оставлявшее за собой нехватку «реальных денег» и звонкой монеты в 1847–1848 годах. Те, кто контролировал металлические деньги, контролировал и принципиальный источник социальной власти. Ротшильды использовали эту власть чрезвычайно эффективно и благодаря своему верховному контролю над пространством завоевали господство в финансах всего европейского континента. Однако вопрос подлинной природы и значения денег не решался так легко. Напряжение между кредитными и металлическими деньгами в последующие годы возросло, фактически загнав даже Ротшильдов в тот банковский мир, где первоочередное значение приобрели кредитная система и «формирование фиктивного капитала». Это, в свою очередь, изменило значение времени (периоды инвестирования, норма возврата на капитал и т. д.) и других принципиальных для преобладающего при капитализме способа ведения бизнеса величин. В конечном счете лишь после 1850 года фондовые рынки и рынки капитала (рынки для «фиктивного капитала») были систематически организованы и открыты для общего участия на правовых основаниях инкорпорации и рыночного контракта.

Все эти сдвиги и обусловили кризис репрезентации. Ни литература, ни искусство не могли избежать вопросов интернационализма, синхронии, нестабильной темпоральности и напряжения внутри господствующей меры стоимости между финансовой системой и ее монетарной или товарной базой. «Таким образом, около 1850 года, – пишет Барт, – классическое письмо дезинтегрировалось и вся литература от Флобера до настоящего времени превратилась в проблематику языка» [Barthes, 1967, р. 9; Барт, 1983, с. 307]. Первый великий модернистский культурный рывок неслучайно состоялся в Париже после 1848 года. Манера письма Мане, в которой начались декомпозиция традиционного пространства рисунка и изменение его структурной рамки, а также исследование фрагментации света и цвета; стихи и размышления Бодлера, в которых присутствовало стремление превзойти эфемерность и ограниченную местечковость в поисках вечных смыслов; романы Флобера с их специфическими повествовательными структурами в пространстве и времени в сочетании с языком ледяной отчужденности, – все это были сигналы радикального перелома культурных настроений, которые отражали глубокую озадаченность смыслом пространства и времени, прошлого, настоящего и будущего в мире нестабильности и быстро расширявшихся пространственных горизонтов.