О: Рассудишь, как доскажу.

В: Ну так выкладывай!

О: Его сиятельство подошел ко мне и говорит: «Час пробил, Фанни. Хранители ждут». А у меня сердце-то уж ныло, мол, чего-то неладное творится. Не глянулась мне пещерная пасть, черневшая среди зелени. Какой там целебный источник — врата ада! Боязно мне, говорю. А его сиятельство отвечает: «Поздно уж бояться». «Верно ль, никакой беды не выйдет?» — спрашиваю. «Выйдет, ежели ослушаешься», — говорит он. Я допытываюсь об хранителях, но его сиятельство озлился: все, говорит, будет! Хвать за руку, тащит к Дику, да еще нахлобучивает на меня майский венок. Дик ведет к пещере, его сиятельство ступает следом, но мне с перепугу кажется, будто бы он отрезает путь к бегству. И тут накатила паника: Господи, думаю, угодила я в лапы к дьяволам в людском обличье, воды те — адова смола кипящая, где во веки вечные пребывают грешники, а хранитель тот — Сатана. Меня всю прям ожгло, вот тогда бухнулась я в ноженьки его сиятельству и взмолилась открыть правду. Да, говорю, грешна, но не больше же прочих, смилуйтесь, говорю… еще чего-то несла, сама уж не помню. Он обругал меня дурой: мол, ежели там ад, чего бояться-то? Дескать, за верную службу дьяволу меня встретят с распростертыми объятьями. Ты бы, говорит, лучше страшилась кары небесной. Вздернул меня на ноги и подтолкнул к пещере.

В: Шпагой угрожали?

О: Нет, хоть ее обнажил. Он не гневался, а скорее досадовал, что я так заблуждаюсь в его затее.

В: Погоди-ка. Почему его сиятельство решили, что пора идти в пещеру? Был какой-то знак от серебристой дамы иль слуги?

О: Не ведаю. На пещеру я не смотрела, вся была в своих мыслях и страхах.

В: Перед входом кострища не приметила?

О: Ой, да! Забыла сказать.

В: Каким оно показалось?

О: Вроде как тут недавно разводили большой костер. Круглая проплешина, а вот золы не осталось.

В: Ладно. Поехали дальше.

О: Со свету ж ничего не видать, лишь тени пляшут перед глазами, ну я и шла, куда Дик тянул. Потом вдруг свернули налево…

В: Чего замолчала?

О: Куколка…

В: Что?

О: Оно плавало в воздухе, точно огромная снежинка.

В: Что — оно?

О: Нечто, похожее на громадную разбухшую куколку, что уставилась большим ярким оком. От ужаса кровь стыла в жилах, и, наверное, я вскрикнула, сама того не сознавая. Его сиятельство ухватил меня за другую руку и принудил стать на колени.

В: Тебя одну?

О: Нет, все опустились, как в храме и на тропе.

В: Ну-ка поведай про ту куколку. Как она выглядела?

О: Светлая, только не сама по себе, а будто в дощатой иль оловянной облицовке. Величиной как три кареты цугом. В головах большое око, на боках другие, поменьше, заставленные зеленоватым стеклышком. Внизу четыре черные как смоль отдушины.

В: Как насчет пасти и зубов?

О: Не имелось, как сперва и ног, лишь черные дыры на брюхе.

В: Коль сия штука не лежала на земле, то на чем же держалась? На веревках, укосинах?

О: Ни на чем.

В: И высоко ль висела?

О: На высоте в два человеческих роста, а то и больше. Было не до того, чтоб прикидывать.

В: Почему называешь ее куколкой?

О: Потому что сперва за куколку и приняла — верх-низ, толстая и цветом схожа.

В: Она шевелилась?

О: Сначала — нет, парила себе, точно воздушный змей без веревки. Зависла, как пустельга, только что крыльями не трепетала.

В: Велика ль в охвате?

О: В два человеческих роста, не меньше.

В: Десять — двенадцать футов?

О: Да.

В: И длиною в три кареты? Чушь собачья! Надо ж придумать! Как же твоя штуковина в пещеру-то попала, ежели ей в зев не пролезть и в проходе не развернуться?

О: Не знаю как, но вот попала. Коль сейчас не поверишь, боле ничего не скажу. Я не вру. Доля моя проклятая, как у родника, что журчит, пока не иссякнет!

В: Уж легче поверю в байку об трех ведьмах и Сатане, что тебя отчихвостил.

О: Мужик — он и есть мужик, а ты — его воплощенье. Знаешь, что такое шлюха? Скопище всех грязных мужских помыслов и мечтаний. Ежели б брать по гинее с каждого, кто в грезах видел меня женою иль супружницу свою мною…

В: Опять за рыбу деньги! Черты пока не подвожу, но скоро уж твой треп осточертеет… Имелись ли какие знаки на той несообразной куколке?

О: На боку колесо, на пузе другое, да узоры в ряд.

В: Какое еще колесо?

О: Рисованное бирюзой, точно летнее море иль небо. Да еще иссеченное множеством спиц.

В: А что за узоры?

О: Неведомые. Шли в ряд, точно буквы иль цифры, какие прочтет разумеющий. Один узор чуть смахивал на летящую ласточку, другой — на цветок с фарфоровой чашки, все равной величины. Был еще круг, дугой разделенный на черную и белую половины, будто ущербная луна.

В: Однако ни букв, ни цифр?

О: Нет.

В: Христианские символы?

О: Никаких.

В: Штуковина не шумела?

О: Слышалось тихое гуденье — вот как за печною створкой поет огонь иль как мурлычет кошка. И тут учуяла я сладкий аромат, какой уже слышала в храме, и узнала тот озаривший нас свет. Тотчас отпустило сердце, ибо поняла я, что диковинная куколка никакого зла не причинит.

В: Ничего себе! Ты видишь мерзкое чудо, что противоречит всем природным законам, но зла от него не ждешь?

О: Аромат не сулил худого. Представь львиный труп, полный меда {165}. Я понимала: зла не будет.

В: Неужто по запаху отличишь добро от зла?

О: По такому запаху — да. Я слышала благовонье невинности и блаженства.

В: Прелестно! Чем же пахнет невинное блаженство?

О: Не описать. Но до сих пор чую тот аромат.

В: А я вот чую притворную набожность, коей несет от твоих уклончивых ответов! Давай говори, каким он показался б не столь благословенному нюху.

О: То было собранье всех лучших запахов.

В: Но какой он: сладкий, приторный? Чем пахло: мускусом, бергамотом, розовым маслом, миррой? Цветущим деревом, венгерской иль кельнской водой? Природный запах иль жженый?.. Чего молчишь-то?