Они должны уйти сейчас, пока никто не видит. Я закрываю глаза, зная, что она не уйдет, пока я здесь. Она не уходит, но ложится рядом, продолжая держать Тео. Я стараюсь замедлить дыхание, и вдруг мы снова лежим в вагоне втроем, спим вместе, как единое целое. Я чувствую, как она отодвигается, сбоку от меня становится холодно, когда она поднимается и уходит к лесу.

Я заставляю себя не открывать глаза, не в силах смотреть на то, как они уходят.

Когда я открываю глаза, их уже нет.

Но я не одна. Небо прояснилось, и когда я смотрю наверх на россыпь чуть желтоватых звезд, я вижу лица. Сначала лицо Петра, он смотрит вниз на Астрид, присматривает за ней.

– Я сделала это. – Я спасла ее, хотя совсем не так, как он того хотел.

Затем чуть дальше, в глубине ночного неба, я вижу Люка. Я никогда не узнаю, почему он не пришел. Но я прощаю его. Жди меня, моя любовь. Я иду.

И, наконец, я вижу герра Нойхоффа. В самом конце, когда все артисты уже завершили финальный поклон и ушли со сцены, он стоит, как и в самом начале представления, один под лучом прожектора. Он оглядывает толпу, привычным жестом касается своего цилиндра, приглашая и прощаясь.

А затем наступает темнота.

Париж

Я не должна была выжить.

Я вижу все ясно. Я все еще стою перед вагоном на выставке, уставившись на пустую койку, почти чувствую, как Ноа лежит рядом со мной, ее теплая щека касается моей, наши тела синхронно поднимаются и опускаются.

Когда фарфоровые глаза Ноа закрылись в последний раз, было темно. Я видела поломанные тела раньше – часовщик и еще тренер, которого разорвал тигр. Но с Ноа это было совсем по-другому. Тяжелые опоры, которые придавили ее, переломали ей ноги и, наверное, сломали ей и спину. Она могла просто убежать, когда начался огонь. Но она вернулась, чтобы спасти меня, и это стоило ей жизни.

Я смахиваю слезы с глаз, вспоминая это. У меня было много братьев, но она настолько ближе мне, она как сестра, которой у меня не было. Я была готова пожертвовать своей свободой ради нее, но после таких травм это было бессмысленно. Глядя на ее несчастное лицо и беспомощное сломанное тело, я не могла позволить себе просто уйти. Однако я была единственной надеждой Тео на спасение. Я подождала момента, когда глаза Ноа закрылись в последний раз, а затем пошла через пустое поле с Тео, надежно спрятанным у меня за пазухой. Я расправила плечи, теперь я действительно была сама по себе, в первый раз в жизни.

Во время нашего побега судьба была благосклонна к нам с Тео, мы уже достаточно настрадались. Мы добирались до Лиссабона в основном на поездах, затем пешком до самого города. Виза, которую сделал для меня брат, ждала меня в консульстве. В городе было несметное количество беженцев, жаждущих уехать, но денег, которые дал Эрих, было достаточно, чтобы купить место на борту парохода. Маленькие проблески удачи, которой до этого было так мало. Возможно, даже больше, чем я заслуживала.

Через несколько недель, после того, как корабль добрался до Нью-Йорка, до нас донеслась весть о том, что союзники высадили свои войска и теперь идут к Парижу. Конец войны был не за горами. Меня переполняли сомнения: возможно, было ошибкой уезжать из Европы. Там могло бы быть безопасно. Но пути назад не было.

После того пожара я больше никогда не летала. Мы стали жить возле Тампы, где мой брат Жюль организовывал фестиваль. Я усердно работала, продавая билеты и лицензии. Вернуться обратно на трапецию – это было слишком как для меня, так и для Жюля. В первое время я боялась, что жизнь без выступлений будет удушающей, странной, как это было с Эрихом. Но предоставленная самой себе, я чувствовала себя свободной.

И вот сейчас я вернулась. Я очищаю разум от воспоминаний и оглядываю выставку, посвященную номерам и постановкам этой ушедшей эпохи. Конечно же, здесь нет ни слова о самом важном деле цирка – спасении жизней.

Здесь есть одна фотография Петра, он великолепен в своем образе клоуна. Темные печальные глаза за белым гримом, которые мне так хорошо знакомы, только мне. Подпись под фотографией: «Убит в Освенциме, в 1945 году». Это не совсем так. Петр, как я узнала из архивов «Яд ва-Шем»[37] несколько десятилетий назад, был приговорен нацистским трибуналом в Освенциме к расстрелу. Когда охрана пришла за ним наутро, они нашли его повешенным. Я прислоняюсь к толстому стеклу, закрывающему фотографию, проклиная его за то, что оно отделяет нас.

А что Эрих? Какое-то время мне не удавалось ничего узнать о его судьбе. Я думала, не мог ли он погибнуть во время военных действий или, возможно, ему удалось сбежать в Южную Америку, как нацистскому мяснику Йозефу Менгеле[38] и прочим мерзавцам, которые так никогда и не предстали перед судом. Затем, через три года после того, как война закончилась, я получила письмо от юридической фирмы в Бонне, которая нашла меня через банковский счет в Лиссабоне и сообщила, что Эрих оставил мне небольшое наследство. Тогда я и узнала, что он погиб, когда в здание на Раухштрассе попала бомба. Здание разбомбили седьмого апреля, 1944, всего через несколько дней после того, как он переслал письмо Жюля мне. Бомбежка началась в предрассветные часы, когда все, кто жил в этом здании, еще спали. Я бы тоже спала, и меня бы тоже не стало в тот день, если бы Эрих не выставил меня за дверь. Я перечислила деньги, которые он мне оставил, в «Джойнт»[39].

Я так и не вышла замуж. Потерю Эриха я смогла пережить, но потеря Петра – это было уже слишком. Две травмы, которые мне довелось пережить – достаточно много для одной жизни.

В моей голове всплывает лицо Ноа. На выставке нет ни одной ее фотографии, кроме одного снимка, где ее лицо видно за одной акробаткой, в момент, когда весь цирк вышел на финальный поклон. Она выступала так мало, оставшись лишь безымянной строкой в столетиях цирковой истории. Но я вижу ее, юную и красивую, на трапеции, впервые испытывающую чудо полета. За свою жизнь, такую короткую в сравнении с моей, ей тоже довелось пережить большое горе. Я всегда думала о Люке: почему же он не пришел тогда к Ноа на встречу? Да, я недолюбливала его, но он так искренне заботился о ней. Что остановило его?

Отчасти именно это привело меня сюда. Этот вопрос и мысль о том, что я могу найти здесь ответы, пришли мне в голову одновременно, когда я поняла, что вагон, изображенный в «Таймс», был тем самым нашим вагоном. Я снова смотрю на него, задержав взгляд на коробочке на дне. Ноа и Люк оставляли друг другу письма в нем, думая, что никто об этом не знает. Но я их видела, видела, как они обмениваются секретными письмами, как в детской игре про почту. Глупцы! Если бы кто-нибудь нашел эти письма, это могло бы подвергнуть опасности всех нас. Но я решила подождать, позволить им наслаждаться моментом и строго следила за тем, чтобы никто больше не заметил их переписку. Когда я увидела заметку о цирковой выставке в газете и всматривалась в вагон, который был так неправдоподобно похож на наш, я подумала, что, возможно, мальчик оставил Ноа письмо, объясняя причину.