Сперва Михаилу так подумалось: ежели человек… ну, пускай даже и нечеловек… ежели он украл очень ценное, которое может защитить; и ежели он знает, что вот-вот придется ему от места кражи уйти, причем далеко, да еще и с таким попутчиком, как этот его ОН… Если, значит, всё такое, то вор – хоть человек, хоть кто – перепрятывать сворованное не станет, а станет таскать при себе. Что-то в таких рассуждениях показалось было не шибко правильным, но чем дольше Мечников о неправильности этой размышлял, тем неуловимей та становилась…

В конце концов, он вывернул Дитмаровы карманы.

Потом сдернул с мертвеца сапоги.

Потом, скрипя зубами от омерзения, обшарил его подштанники.

Когда все мыслимые места были обысканы трижды, тщательно и безрезультатно, Михаилу вдруг вздумалось заподозрить, будто проклятый волчина запрятал Счисленевы блестяшки в собственном брюхе (проглотил то есть). Лейтенант уже выволок из ножен эсвэтэшный кинжалообразный штык, уже примерился было к волосатому покойничьему животу… В самый только последний миг дошло до лейтенанта: латунный кругляш по размеру и в человечью, и даже в волчью глотку вряд ли мог протолкнуться.

И тут Михаилов мозг как с предохранителя сняли.

Последний в Волчьей жизни бросок, совершенно безнадежный прыжок этот на автоматное дуло был не нападением. Мельчайшие подробности поведения Волка Дитмара складывались в эту догадку точно и четко, как хорошо подогнанные детали в пулеметный затвор.

«Так увяз, что перестал быть и собой, и вообще человеком»… Это он не про Белоконя. Не только про Белоконя. И не столько.

«Не успеет»… Потому что так и задумывалось. Заполучить, спрятать… И – прыжок на автомат. Хрена теперь этот доктор, ОН этот, докопается, где спрятано: в мыслях вора уже не пороешься. Ни себе, ни ЕМУ, ни людям. Потому, что людям – это в конце концов тоже ЕМУ. А если и нет, то уж во всяком случае, не на добро…

«…осознаю́щая высоту своего назначения – великая сила… я сегодня сильнее всех вас… и их – тоже»… Может, у того, кто искренне и бескорыстно решился жертвовать собой для других… Может… Кажется, даже материалистическая советская психология чего-то там учит про состояние аффекта, экзальтацию… Что-то такое подворачивалось читать про всяких там древних прорицателей… про берсерков… про азиатский амок… Просвещенная Европа свято верила в жуткую силу проклятия осужденных на смерть – в смысле, не когда их проклинают, а когда они… Что ж, это всё мы, лейтенант, скоро проверим. Только думать об этом пока не нужно. Волку его жертвенной мощи, кажется, ненадолго хватило – вот и остережемся расходовать до поры…

Встряхнувшись, Михаил истово заработал штыком. Но кромсать принялся, конечно, не труп, а плетение травяных корней.

И сентиментальность здесь ни причем. А что причем? Сочувствие? Уважение? Благодарность? Нет, это всё тоже не то. Для «то», наверное, слова еще не выдумано. Или… Может, именно тут бы к месту затасканное до полной утраты изначального смысла выражение «отдать честь»?

И вот теперь туман (настоящий, безо всякой лживой потусторонщины) полупрозрачной убогой серостью зализал, сгладил узкую остроспинную гривку, труп волкоподобного чудища на ней… И утоптанный взгорбок над могилой человека… или кого бы то ни было… которого нелюдская и надлюдская сила так и не смогла окончательно переломать под себя…

Всё это осталось за спиной. Михаил брел, на каждом шаге почти по колено проваливаясь в болотную ржу; впереди, словно бы сгущаясь из комарья и тумана, вспухала темная туша холма, подпершая линялое (уже не мрак, еще не синь) небо мутными кронами тополей…

И эта изнурительная помесь ходьбы с барахтаньем, и то, что предстояло там, впереди – всё казалось лейтенанту Мечникову отстраненным, очень внешним каким-то. А подлинной реальностью воспринималось то, что началось над непохороненным еще телом Волка. И продолжалось с тех пор беспрерывно.

Никак не мог Михаил отделаться от навязчивой аналогии со сборкой пулемета умопомрачительно сложной конструкции. Странная система, незнакомая; раскурочена была невесть кем буквально до винтика; но вот собрана уже трети на две, и уже ясно, что в ней к чему, и назначение каждой из россыпи оставшихся мелких деталей уже досконально понято… И не интерес, а только удовольствие да гордость своей догадливостью испытываешь, когда очередная хитровывихнутая железка со щелчком, напоминающим бравое "есть!", вгоняется на угаданное тобой для неё место. И так хочется вновь, раз за разом испытывать это гордое удовольствие, что до всего прочего нет никакого дела. Ноги пускай шагают, пускай сами выискивают себе путь через хлябь; а что и как нужно пытаться сделать в чертовом "филиале" уже вроде придумалось, в уме отложилось – вот и пускай лежит себе до нужной поры на своей полочке…

Еще в самом начале, прежде чем совсем утонуть в воображаемой возне с воображаемым пулеметом, Мечникову подумалось, будто поведение такое смахивает на идиотизм. Но только смахивает. Мелькнула мыслишка: это, может, и есть самая лучшая завеса от постороннего ковырянья в мозгах. И еще мелькнуло, что отвлечь мысли от поиска малознакомой дороги да от грозящих опасностей – лучший способ не мешать чувствам и подсознанию делать свое дело… Мелькнули такие мысли и тоже отложились где-то. И тоже пусть полежат. Не до них.

А детальки всё подворачиваются под руку, и каждая, даже самая мелкая, на своем месте важна и нужна…

"Такой маленький функер вещь абсолютно невозможная есть"… "Теория телепатии…" – начал было Саммерли, раскуривая трубку"… Щелк! Интересно, может ли герр доктор-генерал поддерживать телепатическую связь со всеми своими гансами, или только с "потусторонними"? Хорошо бы последнее… И хорошо бы у него в отряде больше не оказалось ржавых. Кстати, не почувствовал ли этот безглазый смерть выворотней? На первого-то мог облокотиться: дорогу, мол, к месту потери блестяшек внушил беглецу – уже, значит, не зря подох. А вот когда и второй… Ладно, чё гадать попусту!

Что там следующее? "Папа, не души маму"? Не-ет, это уже не интересно. Это все уже вставилось – и наставления Леонид-Леонидыча о способах создания художественного впечатления да о практической гиппологии, и нежно-капризные черты виданных в разных жизнях изображений белого коня Световида, и вверх-вниз дергающийся над распластанной голой девкой круп ржавой "Кобылы Смерти"… И еще многое-всякое…

Это даже не намеки, не отважные попытки вопреки очевидному "нельзя" хоть как-то обозначить истинную сущность неназываемых. Ведь запрятать ее, суть-то подлинную, проще всего в наоборот. Раз наоборот, потом – для верности, либо уже по незнанию – еще раз… И что получится? Особенно, когда причина страха изрядно подзабылась, а сам страх настолько был страшен, что пережил и прежнюю веру, и послепрежнюю, и веру в материализм… Ведь не лягушки же, в самом-то деле, боялись пращуры, когда вместо подлинного ее имени выдумали иносказанье… За каждой живой тварью – сила. Странная, четкому пониманию недоступная… А потому – опасная. Жизнь. "Огнем-светом льется… А что льется – то пьется"… Хлебани сердечник по незнанью лекарство от бледной немочи – чего будет? Или хоть нужной микстуры, но не вовремя, через меру… Лягушка-то – тьху, пакость ничтожная… Впрочем, как знать! Обере́ги от судорог, от водой разносимых хворей; страшной силы страшные зелья, о которых лучше не вспоминать – вот такая она, неузенькая область применения лягушатины в колдовском народном хозяйстве. Это знал сын своих родителей Кудеслав Мечник. А начитанный лейтенант Мечников знает, что наижутчайшие до сих пор бедствия дарили человечеству наиничтожные твари, которых даже и в лупу хрен разглядишь. Так что размеры – не показа…