– Мне не вполне понятен вопрос, мой магистр, – выговорил, наконец, спрятавшийся в тени Генрих. – Вы не можете не знать, что думают все… э-э-э… они. Нация, как никогда, сплочена безоговорочной верой в ваш гений, в силу и мудрость Партии, в свою священную миссию установить новый мировой порядок… Конечно, есть ещё критиканы и скептики, но они малочисленны, разобщены и активно выявляются при всемерной помощи широких народных масс. Будь положение дел иным, я бы доложил, не ожидая ваших…

– Воистину, пропаганда – оружие пострашней урановой бомбы! – лицо сидящего коверкает мучительная брезгливость. – Если даже высшие посвящённые Ордена в приватной беседе не могут обойтись без Геббельсовских штампов…

Всё ещё кривясь, он принимается теребить верхнюю губу (а-а, это не тень там у него, это усы-щёточка); речь его делается маловнятной:

– Безоговорочная вера… Если так, если действительно так, то немцы – нация идиотов! Нация кретинов, не способных даже задуматься: как нищая, обесчещенная, погрязшая в анархии и разрухе страна меньше чем за десяток лет достигла могущества, которого не знала история… история человечества… В двадцать седьмом им платили жалование дважды в день, чтоб они успели хоть сухарь купить на свои пожираемые инфляцией миллионы… А в тридцать шестом они выступили в новый великий поход против всего мира! А в тридцать девятом они уже топтали знамёна своих недавних победителей! И никому из них не приходит в голову поразиться: как?! Как могло случиться такое чудо?!

– Вы не правы, мой магистр. Некоторые смутно догадываются о мистической подоплёке наших успехов. Многим, даже известным прежде как закоренелые материалисты, вы внушаете суеверный восторг. Одни считают вас надсуществом, другие видят в вас сверхъестественное двойственное начало. “Как по вечерам тёмные окна загораются светом, так и в этом с виду простом человеке зачастую вспыхивает нечто непостижимое, внезапно преображая его в архангела,” – это я почти слово в слово процитировал Штрассера… Вас считают медиумом, посредником между людьми и некими высшими могучими силами…

– Это называется проще, Генрих, – магистр обмяк в своём кресле, снова прикрыл ладонью глаза. – Это называется шизофрения. Шизофреники тоже, бывает, слышат голоса, которые учат, что и как делать… Слышат, выполняют приказы… не будучи в состоянии понять, зачем… – Он вцепился в подлокотники, сжался, будто бы почувствовав над собой убойную, готовую рухнуть тяжесть. – Я перестал понимать, Генрих! – сиплый надорванный шепот кажется пронзительней крика. – Нет, не так. Я только теперь понял по-настоящему. Понял, что раньше понимание мне только мерещилось.

– Но мой магистр…

– Нет, молчите, Генрих! Вы преданный талантливый исполнитель, вы посвящены в Высшие, но и Высший Круг тоже во власти химер, рождённых туманом… промозглым туманом северных свинцовых морей… Невидимый остров Туле, этот нордический вариант преданий о Шамбале… Тайное убежище, инкубатор, где величайшие маги древности выспевают в богоравных сверхлюдей будущего, направляют нас, избранных, в нашей священной борьбе… Направляют и наставляют… Химера, химера!

– Но почему?..

– Почему?! – Магистр хватается за подлокотники, всем телом подаётся вперёд, словно бы пытаясь и не находя сил вскочить. – Вот именно – почему?! Почему мы вообразили, будто ОНИ помогают нам?!

– Это же очевидно. Вспомните хотя бы ваши гениальные предвидения, – Генрих затевает тщательное протиранье пенсне (нарочитая размеренность движений кажется попыткой ненавязчиво успокоить собеседника). – Пассивная реакция западных демократий на ввод наших войск в Рейнскую область, точная дата подписания пакта с Советами, точная дата падения Парижа… Вы же сами говорили, что всё это подсказано ИМИ…

А магистр уже вновь обмяк.

– Да, – вяло говорит он. – Да, нас мастерски приручили… приучили… верить ИХ предсказаниям… В октябре население Москвы поднимет антисталинское восстание, большевистские вожди уведут остатки армии за Урал в надежде, что сибирские снега и морозы задержат наше наступление… Но зима выдастся сухой и небывало тёплой… К тому же японцы не позже ноября вторгнутся в Россию с востока… А если всё это не сбудется? Вместо детального, чётко проработанного плана действий – падение в неопределённость; и нам останется только блуждать наощупь впотьмах, как детям, потерявшимся на огромных русских просторах…

– Но зачем ИМ это? Ведь общая наша священная борьба… – Генрих смолкает, растерянно взблескивает стекляшками пенсне там, в тёмном своём углу, потому что… Не то кашель, не то рыдания… Или это смех такой у магистра?

– Общая… – продавливается, наконец, сквозь булькающие всхлипы что-то членораздельное. – Общая наша… Поймите же, наконец: это ИХ борьба! И мы ИМ не помощники, нет – мы сами напросились к НИМ в слепые орудия! Понимаете?! Сами! Мы привлекли к себе внимание сил, ужас власти которых не способны постичь! Я начинаю подозревать, что ИМ безразлично даже, кто победит в нашей нынешней муравьиной возне. ИМ нужна не чья-то победа, а жертвы. Сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов жертвоприношений, беспримерных в своей извращенной жестокости. Раньше ОНИ намекали на это, теперь уже откровенно угрожают бросить нас на произвол судьбы, если мы не… Жертвы, новые и новые множества убитых ужасом, голодом, страданием, унижением… Понимаете?! Им нужны убийства не тел, а душ! И после всего этого вы смеете лепетать мне про Туле… Я же говорил: впереди туман, туман, туман… А в тумане так легко принять за остров оконечность одного из мысов неведомого берега… Тайного берега, населённого… населённого… – Его речь всё чаще срывается истеричными провизгами, глаза закатываются, на губах лопаются мутные пузыри… – Вы все, кажется, ждёте пришествия “сверхчеловека будущего”? Могу обрадовать: дожидаться уже не надо. Он уже здесь – по крайней мере, один. ОН страшен, Генрих! На свою беду я наделён… Нет, не так – я ПРОКЛЯТ некоторыми сверхъестественными возможностями, я сумел ЕГО распознать, я смог даже заглянуть мельком в ЕГО помыслы… Генрих, я – я! – едва не умер от ужаса! Вы не представляете, не способны представить себе то, что грядёт! Мы стронули с места какой-то шарнир времён! На планете Земля произойдёт переворот, равного которому не знает Вселенная! И я счастлив – слышите? – счастлив, что не успею дожить. При мне только начата закладка фундамента этого умопомрачительного здания, этого храма нового порядка, невообразимого для обычного человека… Из всех вас один только Рудольф…

– Простите… Рудольф? Гесс?

– Да… Только он один… нет, не понял – лишь почувствовал, заподозрил… И бросился бежать, очертя голову, не разбирая средств и дороги. И теперь трясется в английской тюрьме, молится, чтобы стены оказались достаточно крепкими, а запоры надежными… Глупец! На земле нет, человеку не выдумать спасительных убежищ от того кошмара, который навис над миром…

Генрих порывается что-то сказать, но магистр обрывает его раздраженным взмахом трясущейся молочно-белой ладони:

– Вдумайтесь в мои слова, переберите в уме факты, и вы поймёте, что всё это – не бред усталости! Вспомните хотя бы это чудовище, Академию!

– Вы подразумеваете Ананербе?