Мебель в доме была странная, словно бы не до конца вывезенная арендатором. Внутри царил холод. Кэрни бродил из комнаты в комнату, останавливаясь рассмотреть старомодный бронзовый кранец или деревянную гладильную доску, сложенную в углу так, что она очертаниями напоминала насекомое. Ему показалось, что наверху слышен шепот, а потом чей-то смех вроде бы прервался резким вздохом.

В хозяйской спальне его ждала Шрэндер. Он четко видел ее через приоткрытую дверь — у эркерного окна. Ее толстенький плотный силуэт исторг свет, пролившийся на голый паркет комнаты; сияние добежало по полу до лестничной площадки и ног Кэрни, выхватив культурные слои пыли под кремовым плинтусом. На инкрустированном столике сразу за дверью лежали какие-то предметы: коробки спичек, презервативы в фольге, моментальные поляроидные снимки, пара крупных игральных костей, символов на которых Кэрни не узнал.

— Ты можешь войти, — молвила Шрэндер. — Ты можешь войти прямо сюда.

— Зачем ты привела меня сюда?

Тут за трехсекционным эркерным окном пролетела белая птица, и Шрэндер обернулась посмотреть ему в лицо.

Ее голова утратила сходство с человеческой. (А было ли оно, это сходство? Почему в очереди на стоянке такси все принимали ее за человека?) То был лошадиный череп. Не голова, а именно череп, огромный искривленный костяной клюв, половинки которого сходились лишь у самого кончика, совсем непохожий на голову живой лошади. Тварь имела вид зловещий, умный и целеустремленный, и непонятно было, как она вообще говорит. Череп был цвета табака. Без шеи. Только несколько обрывков цветастого тряпья, бывшие некогда ленточками — красными, белыми и синими, — висели там, где полагалось быть шее, все в монетках и медальонах, образуя подобие мантии. Объект раздумчиво нахохлился, поглядывая на Майкла Кэрни искоса и снизу вверх, точно птица. Было слышно, как существо внутри дышит. Тело под пальто ощутимо воняло несвежей едой. Пухлые ручки его приподнялись в жесте властном, но благожелательном.

— Узри, — скомандовала Шрэндер детским ясным контратенором. — Взгляни туда!

Он повиновался; все завертелось, оставив только черноту и ощущение немыслимой скорости, с какой летели навстречу несколько тусклых точек света. Сформировался хаотический аттрактор, кипящий дешевыми радужными цветами компьютерной графики 1980-х. «Кровь Христова!» — подумал Кэрни, которого понесло прямо в небо. Он испытывал головокружение и тошноту; потеряв равновесие, вытянул было руку удержаться, но обнаружил, что уже падает. Где он? Он понятия не имел.

— Это на самом деле, — произнесла Шрэндер. — Ты мне веришь? — Когда ответа не последовало, она добавила: — Вы можете все это получить.

И пожала плечами, словно признавая, что предложение вышло менее привлекательным, нежели она рассчитывала.

— Все это, если пожелаете. Вы, люди. — Она поразмыслила. — Конечно, фокус тут в том, чтобы отыскать верный путь в обход. — Я вот думаю, — сказала она, — ты хоть понимаешь, насколько к нему близок?

Кэрни дикими глазами глядел в окно.

— А? — выдохнул он. Он не услышал ни слова.

Замельтешили фракталы. Он ринулся прочь из комнаты. Споткнувшись об инкрустированный столик, схватился за него, чтобы удержаться на ногах, и обнаружил, что в руку упали кости Шрэндер. Тут ему показалось, что в комнату изливается его собственная паника, жидкостью столь плотной, что он был вынужден приложить усилия, разворачиваясь и плывя через нее за порог. Руки его работали, как у пловца брассом, а ноги двигались внизу, точно в бесполезном замедленном повторе. Кэрни снова споткнулся, перелетел лестничную площадку и ссыпался по лестнице вне себя от ужаса и экстаза, сжимая в кулаке кости…

* * *

Они снова очутились в его руке, когда он продирался через песчаный тростник высоко в дюнах на Пляже Чудовища. Оглянувшись, он увидел бы коттедж, из окон которого лилось мягкое молочное сияние. Небо было черным, истыканным яркими звездами, а океан, сжатый в клешнях залива, казался серебряным, и, когда волны набегали на берег, над пляжем разносился негромкий шелест. Кэрни, от природы отнюдь не атлет, пробежал, наверное, с милю, а потом Шрэндер настигла его. На сей раз она была куда крупнее, хотя голос сохранил прежний контратенор, придающий ему сходство с голосом монашки или мальчика.

— Разве ты меня не узнал? — прошептала она, затмевая собой звезды. От нее пахло черствым хлебом и мокрой шерстью. — Я с тобой частенько говорила в твоих снах. Теперь, если хочешь, притворись ребенком.

Кэрни упал на колени и уткнулся лицом в песок пляжа, с неожиданной ясностью различив не только отдельные песчинки, но и формы в пространстве меж ними. Такие детализированные и отчетливые, что он на миг снова ощутил себя ребенком. Его пронзило острое чувство потери: утраты себя. «У меня жизни не было, — подумал он. — И на что я ее положил? Вот на это». Он убил несколько десятков человек. Он стакнулся с безумцем для ужасных поступков. Он никогда не имел детей. Он никогда не понимал Анну. Застонав равно от жалости к себе и усилия, с каким отворачивался он от своей Немезиды, Кэрни уткнул лицо в песок и неловко вытянул вперед левую руку, предлагая ей футлярчик с украденными костями.

— Почему я? Почему я?

Казалось, Шрэндер вопрос удивил.

— В тебе изначально было кое-что, — объяснила она, — весьма ценное для меня.

— Ты разрушила мою жизнь, — прошептал Кэрни.

— Ты сам разрушил свою жизнь, — ответила Шрэндер чуть ли не с гордостью. Затем добавила: — Позволь поинтересоваться, зачем ты убил всех тех женщин?

— Чтобы отогнать тебя.

Казалось, Шрэндер ответ озадачил.

— О, дорогой! Ну неужели ты не понял, что это бесполезно? — И она продолжила: — Не очень-то веселая выдалась у тебя жизнь, правда? Почему ты так настойчиво удирал от меня? Я всего лишь хотела тебе кое-что показать.

— Забери кости, — простонал Кэрни, — и оставь меня в покое.

Но Шрэндер коснулась его плеча. Он почувствовал, что его поднимают и несут, пока тело не зависло над линией прибоя. Ощутил, как расслабляются и выпрямляются конечности, точно на сеансе у искусного массажиста. Он закрутился в воздухе, как стрелка компаса.

— В эту сторону? — произнесла Шрэндер. — Нет. В эту сторону. — И: — Теперь можешь себя простить.

Занятное ощущение — морозящее, но теплое, как первый вдох анестетического аэрозоля, — распространилось по его коже, затем проникло внутрь, во все поры, и понеслось по телу, открывая все капканы, какие он сам на себя расставил за сорок лет, расслабляя узловатый комок боли, фрустрации и омерзения — бесполезный и твердый, точно кулак, неизменный и неизгонимый, — комок, каким стала его личность, пока зрению, слуху и ощущениям не осталась доступна лишь мягкая бархатная тьма. Ему показалось, что он плывет в ней, ни о чем не думая. Спустя некоторое время появились тусклые пятнышки света. Вскоре их стало больше, а потом еще больше. Искры, вспомнил он миг сексуального экстаза Анны. Везде искры! Они разгорались, собирались вместе, налетали на него фейерверками, чтобы умчаться к яростному завихрению структурных мотивов странного аттрактора. Кэрни ощутил, как падает туда, медленно развалился на части и начал терять себя. Он слился с небытием. Слился со всем на свете. Он сучил руками и ногами, как самоубийца, пролетающий мимо тринадцатого этажа.