«Приняв решение о проведении крупной отвлекающей операции, путем отправки в Средиземное море наших морских сил совместно с флотом Его Католического Величества, император желает, чтобы вы предприняли следующее. По получении данного сообщения воспользуйтесь первой же возможностью выйти из Кадиса и направиться в Средиземное море, всем объединенным флотом».

Было и еще одно письмо, скорее – мотивационное. Про то, что в случае встречи с противником его нужно немедленно атаковать, что «…следует употребить все средства, чтобы оживить и возбудить мужество наших моряков».

Наполеон частенько поступал не очень красиво. В разговорах с Декре он как только не обзывал Вильнёва. Утверждал, что он и фрегатом-то командовать недостоин. А тут вдруг какие-то странные слова в самом конце вышеупомянутого письма: «…Считаю своим долгом сообщить вам, что, несмотря на все прежние упреки, Его Величество ожидает лишь первого блистательного дела, которое доказало бы ему ваше мужество, чтобы изъявить вам свое благоволение…»

Зачем это? Решение о смене Вильнёва уже принято, отношение Наполеона к адмиралу могло изменить разве что чудо, чего добивался император? Полагаю, он и сам толком не знал. У императора теперь другие важные дела, а что там на море… Вдруг какое-то чудо и впрямь случится? Тогда зимой можно будет и вернуться к идее десанта. В голове у Наполеона всегда много разных идей. Что он советует Вильнёву? Нечто очень простое. Проявите, наконец, мужество, адмирал.

Вильнёв все понял. Забилось «сердце льва»! «Головой труса»-то он прекрасно понимал, что все может кончиться очень печально, но практически прямого обвинения в трусости стерпеть не мог. Такое случается. От «уныния» не осталось и следа. От былой осторожности – тоже. У Вильнёва еще и появилась идея фикс. Он во что бы то ни стало хочет чего-то добиться до прибытия в Кадис Россильи. Стимул даже посильнее, чем слова императора.

Согласно распространенной легенде, лишь случай, задержавший Россильи в Мадриде, позволил Вильнёву «проявить героизм». Он пишет Декре: «…Для меня невыносимо потерять всякую надежду доказать, что я достоин лучшей участи. Если ветер позволит, я выйду завтра же».

«Завтра», конечно, вряд ли. Все же у Вильнёва есть и союзники. Своим капитанам он отдает приказ быть в полной готовности, а 8 октября собирает военный совет. По семь высших офицеров от испанцев и от французов. Вильнёв предлагает выйти в море в плохую погоду. У него есть опыт, именно плохие погодные условия часто помогали французам ускользнуть от англичан.

Их погода не пугает, а испанцев – очень даже. Они начинают возражать, и возникает бурная словесная перепалка. Горячий французский адмирал Магон обвиняет союзников в трусости, не менее горячий испанский капитан Гальяно хватается за шпагу. Адмирал Гравина пытается успокоить своих подчиненных, но разделяет их мнение: «Полагаю, в море выходить нельзя. Барометр падает». Лев, лев проснулся! Вильнёв надменно замечает: «Может, у кого-то честь падает?»

Гравина побледнел, но стерпел. Споры продолжились, однако общее решение в конце концов было принято. Выходим из Кадиса 19 октября. Есть время подобрать дезертиров. Дезертирство, что у французов, что у испанцев, стало серьезной проблемой. Поймают, кого смогут.

Вечером 18-го Гравина и Вильнёв встретились уже один на один. План уже есть, от испанского адмирала требуется лишь подтверждение готовности. Гравина подтверждает. В ночь с 19 на 20 октября корабли союзной эскадры начинают выходить из гавани Кадиса…

Глава четвертая

Последний день рождения адмирала

…В Портсмуте, откуда Нельсон отправлялся в поход, шум стоял невероятный. «Виктори» стоял на рейде, а на берегу – огромная толпа. Для того чтобы Нельсон попал на борт, пришлось вызвать солдат, они образовали коридор. Капитан Харди встречал адмирала у правого парадного трапа. Нельсон помахал провожавшим шляпой и, наклонившись к Харди, сказал: «“Ура” мне кричали и раньше. Теперь мне принадлежат и их сердца».

14 сентября 1805 года, одиннадцать часов тридцать минут. Время, когда Нельсон поднял адмиральский флаг, записано в судовом журнале. До места назначения добираться дней десять. Заниматься подготовкой матросов нет смысла, можно только бумагу марать. Что Нельсон и делает. Записи в дневнике, письма.

Самое важное он уже отправил из Лондона. Адмиралу Коллингвуду. Не очень-то приятно сообщать первому, что отныне он будет вторым. Нельсон и Коллингвуд – друзья, но нужно найти правильные слова. «Дорогой Кол, скоро увидимся. Надеюсь, вы согласитесь стать моим заместителем».

«Дорогой Кол» человек хоть и амбициозный, но абсолютно «правильный» и лояльный по отношению к Нельсону. Разумеется, он согласится, да Нельсон в этом и не сомневался.

Записи в дневнике во время путешествия. Ничего особо интересного, все больше про погоду. «Свежий бриз», «сильная западная волна», «легкий бриз»… Письма? В основном ей, конечно. «Дорогая Эмма, умоляю тебя, приободрись! Будем надеяться, что нас ждет еще много-много счастливых лет в окружении детей и внуков. Всемогущий, если Ему будет угодно, устранит препятствия. Мои душа и сердце навсегда с тобой и Горацией».

Кстати, почти сразу после отъезда Нельсона Эмма отправила Горацию к кормилице. Это так, к слову.

А вот и письмо «по делу». Коллингвуду, 25 сентября.

«Отправляю “Эвриал” впереди себя, чтобы сообщить вам о моем приближении и попросить, если вы в виду Кадиса, не устраивать салют и не поднимать флаги – не следует доводить до сведения противника, что к флоту присоединяется еще один корабль.

Я не буду салютовать, даже если вы вдали от берега».

Нарушил традицию – на флоте было принято салютовать новому главнокомандующему. Нельсон решил обойтись без пальбы. Правильно, дела впереди серьезные. Праздник ему еще устроят, повод есть. Мы на нем побываем, а пока окунемся в пучину общих, но важных рассуждений.

Эдвард Кодрингтон, капитан 74-пушечного «Ориона», написал жене о том, как офицеры восприняли известие о прибытии Нельсона: «Мы просто места себе не находили от радости!» Они все, и офицеры, и матросы, действительно радовались как дети. Неужели Коллингвуд был для них столь плох, а Нельсон – так хорош?

Нет, Коллингвуд совсем не плох, относились к нему с огромным уважением. Но никогда – с восторгом. Коллингвуд и сам бы неприятно удивился, увидев подобное проявление чувств. Капитан фрегата «Тезей» Уильям Хост, один из любимцев Нельсона, как-то сказал о Коллингвуде: «Он любит тихих людей, потому что сам такой».

В Коллингвуде не было ни капли легкомысленности. Обстоятельный, сдержанный. Противник телесных наказаний, любитель нотаций. Полная противоположность Нельсону! С Коллингвудом офицерам было скучно, потому они так и обрадовались появлению Нельсона. С ним всегда весело? Не то чтобы так. Просто, как я уже говорил,