осени бы собрались что-то сделать, а то и к зиме. А я написал письмо, приехал Рагузин и за три дня решил все проблемы. Даже девчонку спас от смерти, она вон дифтеритом заболела.

— А-а, вечно одни девчонки на уме, а ты о себе подумал? Ты о нашей дружбе подумал, когда писал свою цидулю, а?

Алексей вскочил, схватил папиросу, но вспомнил, что не докурил предыдущую, сплюнул от досады и снова сел.

— Пошли к тебе, а то здесь везде ухи! Всё слышат. Ну, их, напишут или донесут куда-нибудь. Щас все такие вроде тебя, — буркнул Роднин и поволок Панина в общежитие. Там они продолжили выяснение отношений.

— Ты нашу дружбу предал! Теперь ты под слежкой. Тебя погонят из ОГПУ! Запомни, у нас нельзя проявлять инициативу. Из-за тебя и мне достанется. Ну, я-то выплыву, я непотопляемый, а вот ты куда денешься? Что будешь делать со своей прямотой?

— Как-нибудь перетопчусь. Ничего мне не будет! Я поручение партии и правительства выполнил, я остров вычистил, с уголовниками разобрался, всех переселенцев расселил по посёлкам. Чего ты ко мне придираешься?

В пустой комнате слова разлетались гулким эхом. Панин прислушивался к шагам за стеной. Тётя Валя с детьми придёт к восьми вечера. Надо успеть выпроводить Роднина к тому времени, но Алексей всё заставлял Фрола пить. Они пили давно и упрямо, словно поклялись, что непременно напьются. Панин отяжелел, голова налилась свинцом, вскоре он почувствовал, что стремительно пьянеет.

— Нельзя огорчать товарища Сталина такими пустяшными делами. Видишь ли, люди на острове умирают! Едят друг друга. Ну и что? Ну и поели немножко. Что в этом такого? Нам надо очиститься от ненужного элемента, чтобы духу их не было в Стране Советов, а ты растёкся, как повидло на солнце. Не-е-ет, ты плохой коммунист, Фролушка, очень плохой! Ты не понимаешь политики партии и правительства! Тебя за это письмо надо в камеру закатать, чтобы другим неповадно было доносы строчить. Ты молодой ещё, зелёный, не набил в жизни шишек, так я тебе объясню, писарь ты хренов! Товарищ Сталин сам приказал сослать два миллиона человек! Два, слышишь, молокосос? Мы еле отбились. Тогда он заменил на миллион. Полмиллиона к нам, на Север, а полмиллиона ещё дальше, куда Макар телят не гонял. А чё, тайга большая! Мы отбивались: какие полмиллиона, тут раскулаченных девать некуда. Они мрут сотнями в день, а с нас отчёт требуют за раскорчёвку, самим, что ли, корчевать? У нас же план по освоению тайги. Нам хлеб нужен! А ты пишешь, спаси, товарищ Сталин! От кого спасать-то? От нас, что ли? Так мы ж его указание исполняем. Стране Советов надо избавиться от ненужного элемента, и мы избавляем, кто может работать на раскорчёвке, пусть работает, поможем! И паёк дадим, и вещёвкой снабдим. А кто не может, извините, подвиньтесь. Сами виноваты. Вот кто виноват в смертях. Сами же люди виноваты. Они сами себя убили. Они не хотели работать на благо Советского государства. А работали бы, корчевали пни, строили шалаши и землянки — и выжили бы. А ты со своим письмом начудил, ох, начудил, Фролушка! А я ведь за тебя отвечаю. Это же я тебя в органы привёл, наставник, так сказать, твой!

— Но ведь это путь в никуда, — прошептал побелевшими губами Фрол, — это прямая дорога в ад!

— А вот за эти слова ты ответишь! Ты хочешь сказать, что товарищ Сталин предначертал нам дорогу в ад?

— Получается так, — уныло повесил голову Фрол.

— Благими намерениями вымощена дорога в ад, так до революции говорили, а я хочу сказать, что человек всегда стремится в ад. Вот как родится, так и стремится туда попасть, в этот самый ад. Сам, понимаешь, сам! И никто его туда не гонит. Он не на острове, так в другом месте своими же руками любой ад для себя соорудит!

Фрол почти лежал лицом на столе, ну, невыносимо было слушать. Слова Алексея причиняли боль, до того жуткую, что, казалось, сейчас голова разлетится на мелкие осколки.

— Один я понимаю товарища Сталина, — хвастливо добавил Роднин, еле ворочая непослушным языком, — он гениальный вождь! Товарищ Сталин хочет вселить в людей страх, такой невиданный страх, чтобы они собственной смерти перестали бояться, чтобы захотели умереть сами, без помощи ружья и палачей. Понял, малолеток?

Фрол отмахнулся от Алексея, слабо двинув дрожащей рукой, мол, не трогай меня.

— Да-да, чтобы страх у людей был сильнее смерти, чтобы из поколения в поколение, от отца к сыну, от сына к внуку, чтобы люди жили и боялись, а этот остров был им напоминанием. Товарищ Сталин знает, что делает. Я его хорошо понимаю! Я как будто сижу в его голове. Товарищ Сталин хочет, чтобы люди уничтожали и заживо ели друг друга, чтобы они боялись самих себя! Детей своих боялись. Родителей. Понял?

— Мизгирь! Он, как Мизгирь!

Фрол услышал себя и вдруг потерялся, словно у него отключился мозг. Он был уже не совсем он. Вместо него за столом сидел кто-то другой. Сравнив товарища Сталина с Мизгирём, он понял, что больше не сможет убивать во имя идеи, светлой и радостной. Никого не сможет убить. Рука не поднимется. Пистолет придётся выбросить. Фрол застыл, словно превратился в ледяную статую, осознав сравнение, с ужасом смотря в лицо ненавистного друга.

— А-а, да сам ты Мизгирь, Фролушка! Дурак, ты ничего не понял, ты расписался в собственной дури. Тоже мне, почтальон нашёлся! Завтра будем снимать с тебя стружку. Такую стружку снимем, аж в три слоя, что век будешь помнить. Может, последний день на свободе гуляешь, ха-ха-ха! Эх ты, уполномоченный Фрол Панин! Правду говорят, заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибёт!

Алексей запрокинул голову и шумно вылил в себя ещё полстакана спирта, одновременно подталкивая Панина, чтобы тот тоже выпил или сказал что-нибудь. Фрол молчал, чувствуя одеревеневший язык. Ему было плохо, но не физически, уж очень муторно было на душе. Так муторно, что снова захотелось застрелиться. В полуоткрытую дверь заглянула тётя Валя, она не постучалась, а а зашла, как к себе домой.

— Вернулся? А дочку не хочешь увидеть? — надрывно