отвечали – доедали последние припасы, чтобы набраться сил, но более вспоминали минувшие победные дни, жались друг к другу, дабы не околеть от холода и спали стоя, как спят лошади. Собрав своих полководцев, Александр держал совет, однако сам всё более склонялся к мысли поставить лучников под стенами, чтобы беспрестанно скуфь осыпали стрелами, а тем часом войску с боевым кличем прорваться вперёд сквозь крепостной заслон. Потерь не избежать, но это лучше, чем бесславно сгинуть, топчась в ущелье.

Под утро он расставил стрелков, закрыл фалангой тыл, дабы конницы не ударили в спину, и стал ждать рассвета, чтобы сбить с забрал и отвесных скал ретивых скуфских лучников и камнемётов. Когда же забагровел восток и ущелье осветилось, царь узрел, что на забралах пусто и в многочисленных бойницах не видно лиц супостата. И ни дымов, ни звуков, словно натешившись, скуфь оставила крепость и тайными ходами ушла куда ни то. Минуты тянулись медленно, и чудилось, солнцу ныне не подняться из-за гор.

Остановилось время!

От ожидания кровь застучала в жилах, как при переправе через Геллеспонт, и тесными сделались доспехи. Пот заструился из-под боевого шлема и солёный ожёг глаза.

Лучники ждали, натянув тетивы и выискивая цели. От напряжения их утомлённых рук дрожали и искрились наконечники стрел…

И вдруг на белокаменном забрале, как мираж, возник некий белопенный образ девы – знакомый и волнующий! Но в сей раз это был не призрак, не обман, навеянный памятью грёз или горной болезнью от блеска снегов; царь в яви узрел не пену морскую, но горностаевый плащ и долгие космы! Только были они по цвету не красной меди, а красных песков междуречья Окса и Яксарта. Цвета пустыни! И солнечный ветер трепал их вкупе с его волосами, ибо он непроизвольно сорвал с себя шлем…

От лица и воздетых рук источался свет, а от белого образа падала тень – солнце наконец-то явилось над окоёмом и озарило ущелье.

Царь замер, боясь шевельнуться: всякое движение стало бы знаком для лучников и сотни стрел в тот же миг пронзили пространство к единственной цели. А дева взошла на угловую башню и встала открыто, руки воздев, подставившись ветру и солнцу, – то ли молилась, то ли звала! Слов её было не услышать, ибо где-то в недрах полков брошен был клич, и его урчащий напев нёсся по ущелью тихим и грозным рыком:

– Вар-вар-вар-вар-вар-вар…

Воины распаляли себя и были теперь не под волей царя – под властью ража, стихии естества, и остановить их было невозможно ни знаком, ни окриком. Рёв нарастал, вздымался к вершинам гор, и вдруг в сотрясённом пространстве возник иной рык. Глас громогласный, достойный богов, однако исходил не с небес – с перевалов ущелья: три мощные лавины одна за одной сверглись вниз. И эта стихия в единый миг прервала все иные!

Вместе со снежной пылью осела в ущелье и мёртвая тишина. Тут лишь послышался глас девы:

– Явись мне тот, кто называет себя владыкой Востока!

Агема, прикрывающая царя, расступилась, и он, вскочив в седло Буцефала, выехал к башне:

– Я властелин!

Дева взирала сверху вниз, как взирают богини. И молвила так же:

– Мне имя – Роксана! Я дочь князя Оксиарта. Молва была, ты можешь летать, подобно соколу. Будто македонцы крылаты! Взлети же ко мне и возьми меня!

И, веруя в свою недосягаемость, княжна рассмеялась!

Но Александру был голос иной:

– Се суть жена твоя!

Конь под царём ржал и плясал неуёмно, вздымаясь свечою и лягаясь копытами. Он был обучен сей резвости, дабы спасать седока от лучников, но ни единой стрелы не слетело со стен, коль не считать преломлённых лучей, прыскающих с башенного забрала. И чудилось, Буцефал и впрямь стремится взлететь!

А Роксана дразнила царя, веселилась:

– Ну что же ты рыщешь по-волчьи? Где крылья твои, сын Амона? Воззрей же над землёй, как ваш Аполлон, летающий в Гиперборею!.. А ещё говорят, твой конь так лёгок, что реки перемахивает! Горы перескакивает! Ужель не донесёт тебя до верха моей крепостицы?!

Царь вздумал и впрямь попытать удачу. Отъехав подалее, чтобы разогнаться, шепнул Клиту Чёрному, чтобы тот взял триста храбрецов, с которыми праздновал Купалу на Гирканском море, верёвок довольно да взошёл лавинным следом на перевал и оттуда проник к вершинам скал, под коими стояла крепостица. А сам и впрямь от солнца поставил коня и, раззадорив вволю, прыгнул. Буцефал взвился, и агема сронила шлемы, заглядывая на царя, однако и четверти высоты не одолел. Но и так приблизившись, успел узреть: Роксана была той девой, что грезилась в юном воображении!

– Напрасные о тебе слагают сказы! – однако же заключила она. – Воины твои не в силах от земли оторваться. И ты не крылат! А конь не прыгуч, как утверждает молва! Но то, что ты, царь, надежд не оставляешь, мне по нраву! Попробуй ещё прыгнуть! Сие так забавно! Коль доскочешь, тому и быть, поверю, что ты не Изгой Великий, как твердят, но властелин Востока!

Так говорила и смехом словно окропляла!

Александр не спеша поездил взад-вперед перед башней, взирая, как храбрецы карабкаются на перевал, и вновь отъехал на стадию, чтобы взять разгон. А таящаяся доныне скуфь мало-помалу высыпала на стены, дабы позреть забаву, как властелин Востока, ровно отрок неразумный, из гордости своей вздумал потягаться со стихией естества.

Царь вновь заехал от солнца, сбросил с себя тяжкие доспехи и, оставив лишь меч, ещё раз прыгнул! Буцефал взлетел выше прежнего, пронёс по воздуху царя, пожалуй, целый верс или сотню локтей, но допрыгнул лишь до основания башни.

Скуфь взвеселилась, закричала:

– Ужо получше, царь! Да всё одно, не вышел ростом и грузен больно! Ты сбрось одежды, меч и сапоги сними, а с лошади седло! Авось достанешь голым!

Роксана же, напротив, позревши на его старания, смеяться перестала.

– Достойнее тебя нет жениха, – призналась. – Гадала и по ветру, по звёздам и птицам – ты выпадаешь мне. Сама б к тебе сошла и встала под десницу, да претит обычай! Ты же знаешь, не голубица разит сокола, а сокол голубицу. Ну, попытайся ещё раз!

Александр дал Буцефалу передохнуть, а сам тем часом последовал совету скуфи: на глазах у них оружие оставил, снял наколенники, сапоги и обнажился до пояса. С лошади же сбросил попону из шкуры леопарда, седло и даже подковы сорвал. Сам же тем временем косился на скалу, взирая, как храбрецы излаживают верёвки и тоже латы и одежды сбрасывают, оставляя лишь мечи да колычи. А как изготовились они,