желаю отвлечься от гложущей боли, нарастающей внутри, что разблокирую экран, готовясь погрузиться в подавляющие административные детали и давно игнорируемую корреспонденцию. Счета. Ещё больше счетов. Мой агент, подталкивающий меня (вполне по праву) и желающий узнать, когда будут новые картины.

— Скоро будет много синего и капец какого депрессивного, Эмори, — бормочу я, листая почту. — Сплошь синее, чёрное и серое и…

Мои мысли резко обрываются, когда я вижу тему письма и отправителя. Я вижу новое письмо от исполнителя завещания дяди Якоба. Я открываю письмо и начинаю читать.

«Дорогой мистер Бергман, — значится там. — Ниже прикреплён конфиденциальный файл, который ваш дядя просил переслать вам в первое 13 декабря после заключения вашего брака. Я выражаю свои сожаления, ибо сначала файл не отправился, и теперь я высылаю его заново. Прошу принять мои глубочайшие извинения за задержку».

Нахмурившись, я нажимаю на вложение в письме, начинаю читать и застываю.

— Какого хера?

Аксель,

если ты читаешь это, значит, теперь ты женат, будь то по любви или ради денег. Если правдив второй вариант, то, полагаю, ты не слишком в восторге от меня, и это твоё право. Кто я такой, чтобы просить тебя жениться? Тихий, уединённый дядя Якоб — что мне знать о любви?

Я знаю о ней больше, чем думают все остальные. Чем думали твои бабушка и дедушка, твоя мать, мои друзья. Я женился на Кларе после того, как твоя мать уехала в Штаты, а твои бабушка и дедушка решили продать бизнес. Я переехал в Эстерсунд, где встретил Клару и подружился с ней, несмотря на то, что старался избегать её, потому что безнадёжно увлёкся ей, и я совсем не тот мужчина, которого она захотела бы.

Не буду утомлять тебя деталями, но скажу, что наш брак изначально был заключён не по любви, а ради денег, и это единственная причина, по которой я на него согласился. Клара нуждалась в ком-то, и она озвучила мне практичное предложение — весьма внушительная доля из средств, которые она получит после нашего брака. Средств, в которых я нуждался, будучи голодающим художником в незнакомом городе. Мы поженились в день Святой Люсии (да, это проглядывает мой романтизм — я посылаю тебе это письмо 13 декабря, и написал я его тоже в день нашей годовщины). Мы жили в одной квартире, поскольку так было необходимо для поддерживания образа, и поначалу я это ненавидел. Я привык делать всё по-своему, а Клара не могла не вовлекать меня в свои энергичные размышления и вопросы, в маленькие ужины с её друзьями, в тихие прогулки по вечерам. И всё же где-то по ходу всего этого я позволил себе влюбиться в неё.

А потом я слишком рано потерял её. Так рано, что мне даже не довелось познакомить её с моими родителями, с моей сестрой, с моей дерзкой племянницей и её малышом-братиком — тобой. Она была моим секретом, а теперь она стала моей секретной потерей. Клара вскрыла моё сердце и любила меня, а потом она разбила мне сердце, оставив меня. Я был… безутешен. Я стал затворником. Я отгородился от моей семьи на долгие годы.

Пока твоя мать не потребовала, чтобы я приехал в дом в Вашингтоне, увиделся с моими племянницами и племянниками, повидался с ней. Так что я приехал. И мне было тяжело. Я до сих пор был сердитым, озлобленным, одиноким, и находиться в окружении хаотичной компании людей, которых я знал и любил, оказалось сложнее, чем я ожидал. А потом, в третье утро моего пребывания там, я сидел снаружи дома, рисовал набросок и пил кофе, и тут на улицу вышел ты — тихий и серьёзный, держащий под долговязой ручкой свой скетчбук и карандаши. Ты заметил, как я рисую её… Клару. Твой взгляд скользнул от бумаги ко мне, и я мысленно умолял тебя не спрашивать, потому что мне до сих пор было настолько больно, что сложно говорить об этом.

Ты ничего не сказал. Только кивнул, тихо сел рядом со мной, открыл скетчбук и стал старательно рисовать вместе со мной. И ты делал так каждое утро, пока я был там.

Тогда я понял, что сделаю с деньгами, которые Клара в своей раздражающей милости оставила её мужу на случай её смерти. С деньгами, мысль о трате которых вызывала у меня тошноту. Но мысль о том, чтобы позволить им просто остаться без дела вызывала не меньшую тошноту. Я решил, что оставлю их тебе, и в неком извращённом жесте надежды, космической справедливости или заблуждения (называй как хочешь), я выдвинул условие, которое, как я надеюсь, может дать тебе то, что было дано мне лишь на очень короткое время: любовь.

Я видел в тебе так много от себя, Аксель, и я так легко мог представить, как ты растёшь и веришь в то же, во что я верил насчёт себя. В вещи, которые заставили меня согласиться на брак с кем-то по причинам, совершенно отделённым от любви. Я надеялся, что ошибаюсь, и возможно, я правда ошибался. Возможно, ты безумно влюбился, женился и использовал наследие Клары, чтобы баловать того человека, который завладел твоим сердцем.

А может, я был прав.

И если так, я надеюсь, что твоя история получила более счастливый конец, чем наша. Я надеюсь, что ты хотя бы получил друга и понимание, что каждый из нас заслуживает любить и быть любимым в такой манере, которая кажется нам правильным. Я надеюсь, что если я причинил тебе боль своими махинациями, то ты простишь меня и поймёшь, что это мой последний шанс почтить Клару. Женщину, которая изменила мой мир. Единственную женщину, которую я любил.

Я надеюсь, что если ты нашёл такую же любовь, как и я, то ты её лелеял. И что ты сделаешь всё, что в твоих силах, чтобы защитить эту любовь до тех пор, пока вы оба живы.

Дядя Якоб.

Я закрываю глаза, нетвёрдо дыша сквозь боль, которая разливается по груди, поднимается по горлу и обжигает веки. Слёзы катятся по моему лицу. Затем слёзы превращаются в надрывные, хрипящие вздохи. Но это не рыдание от беспомощности. Это не слёзы отчаяния. Это облегчение. Облечение и любовь, окрашенные капелькой надежды. Потому что это так фундаментально просто: я люблю Руни, и моим страхам не дано права вставать между нами.

Слова моего дяди передо мной, и это именно то, в чём я нуждался… истинные, убедительные и неоспоримые. «Я надеюсь, что если ты нашёл такую же