— Гурьевы! — закричал один из казаков, помогавших несчастному. — Людишки Гурьевы объявились!

Чем ближе придвигалась жуткая группа к средине площади, тем яснее видел Невельской, что рана на лбу страдальца была не просто раной — кто-то намеренно вырезал на живом человеке большую неровную букву «Г».

— Это клеймо у них такое, — сбивчиво объяснял командиру «Байкала» давешний чиновник на пути к дому Машина. — Кого не зарезали, тех клеймят.

— Зачем?

— Не могу знать, господин капитан-лейтенант. Много что разве догадку имею.

— Ну так поделитесь.

— Мне кажется, Геннадий Иванович, они мстят.

От удивления Невельской даже остановился.

— Мстят? Это за что же?

— Они ведь все каторжные, Гурьевы-то эти люди. Беглые каторжные. У каждого на лице клеймо. И не на одном лбу только. Там и на щеках, и на руках. Чтобы сразу видно было. Вот, мне кажется, они в отместку тоже решили народ метить. Но чаще, конечно, сразу режут. Мало кто от них уходил. Меченые, видимо, у них остаются. Вроде как собственность.

— А этот как же ушел?

— Наверняка сказать не могу, но думаю, — руку сам себе отхватил, за которую был привязан. Здешний народ Гурьевых людей крепко боится. Говорят, — понизил голос чиновник, — они людоеды. Впрочем, это одни слухи. Прежде этих татей здесь никто и не видел. Они впервые так близко подобрались. Про их изуверства раньше только из Охотска, да из Аяна сведения приходили. И то все больше на сказки похожие. Понятия не имею, как они сюда добрались. Неужели у них и корабль имеется?!

Корабля у пришлых каторжников не было. По словам спасенного жителя Петропавловска, лихие люди пришли на гиляцких лодках. При этом и сами они были одеты наподобие гиляков. Именно это обстоятельство позволило им застать врасплох двух местных плотников, надумавших порыбачить неподалеку на озере Котельном.

— Мы ж думали, они, как и мы, за молоканом пришли, — через силу рассказывал спасенный, пока ему туго бинтовали изувеченную руку. — Молокан на Котельном жирный… Хороший молокан… Встали там лагерем, потом глядим — с моря идут гиляки, лодки свои через перешеек тащат. Ну, думаем, подсобят. Улов хороший будет. А они, вон оказывается, по нашу душу… Федора сразу убили… Хороший был плотник…

Страдалец замолчал, потом лицо его сморщилось, и он заплакал. Слезы сбегали по впалым щекам, оставляя за собой темные полосы на подсохшей уже по всему лицу бурой корке. Стоявшие вокруг него офицеры «Байкала», начальник порта и его помощники тоже молчали, глядя на то, как ловко крутит свой бинт местный доктор. Если у них и были слова сочувствия, то сейчас они уступили место этому общему молчанию, и молчание это не содержало в себе ни малейшей капли неправды, каковая легко могла укрыться в словах.

Изувеченный плотник тем временем снова забормотал, сетуя на злую судьбу:

— Куда мне теперь без Федора? Один с лабазом[99] не справлюсь… Как работу доделывать? В четыре-то руки едва успевали… Прогонит меня купец… Тут еще Марья на сносях. Лишний рот скоро… Дочка она моя, ваша благородие… Такая хорошая… Чем семейство кормить буду? Напарник мне новый нужен. Да где его взять? Плотники в городе все артелями держатся… Не ущипнешь…

Он явно не сознавал пока, что из четырех рабочих рук, дававших его семье пропитание, потерял не две, а три, и что купцу, нанявшему их с Федором на строительство лабаза, он будет теперь без надобности в любом случае. Ему еще предстояло понять, что ни в какую другую артель его самого никогда больше не возьмут, но пока же он расстраивался из-за одной утраты напарника. Так жизнь порой, уничтожив уже практически человека, милосердно закрывает ему глаза на подлинное величие постигшей его беды, чтобы он, подобно несчастному Иову, принимал удары один за другим и в конце концов умел вынести их все, не сломавшись на самом первом, и вкусив таким образом страдание во всей его полноте.

— Что известно об этих Гурьевых людях? — спросил Невельской командира порта, когда они вышли в соседнюю комнату.

— Каторжники, — коротко ответил Машин, вынимая трубку из ящика стола и принимаясь набивать ее. — Все беглые, как один.

— А почему Гурьевыми называются?

— Да был у них раньше коновод и зачинщик по имени Гурий. Васильев — фамилия. Ну вот, в его честь, по всей видимости.

— Чем же он так знаменит?

— А чем может быть знаменит вор и убийца? Душегубством, Геннадий Иванович, исключительно душегубством. Завойко мне в прошлом году в Аяне рассказывал, что даже запрос делал на его счет. Выяснилось немногое: в двадцать седьмом году этот Гурий Васильев бежал с Нерчинской каторги, однако в Россию возвращаться не захотел, а наоборот, ушел далее на Восток. Очевидно, сплавился по Амуру до самого моря. По дороге сколотил целую шайку из местных и таких же беглых, как сам. Постепенно оброс небольшой разбойничьей армией. Устроил в тех местах своего рода государство. Маленькое, но, поверьте, зловредное…

— То есть он может знать судоходный фарватер в устье Амура? — перебил Машина Невельской.

— Не может, — выпуская клубы дыма, ответил командир порта.

— Отчего у вас такая уверенность?

— Оттого, что он теперь вообще ничего знать не может. Он мертв.

Невельской не стал скрывать своего сожаления.

— Почему же его не допросили перед казнью?! — с досадой воскликнул он. — Столько бы сил и времени нам сберегли!

— А не было никакой казни, Геннадий Иванович. Нам он в руки так и не дался. Его свои же убили. Думаю, просто не поделили власть. Так что теперь у этого сброда новый зачинщик и коновод… Настоящее имя его неизвестно. Знаем только, что после убийства вожака он провозгласил себя Гурьевым, а все остальные, соответственно, стали его людьми.

Невельской порывисто шагнул к Машину, едва не схватив его за отвороты сюртука.

— Так, может быть, этот Гурьев знает, где пролегает фарватер?! Они ведь сюда добрались по морю. И уж если на такой переход отважились, то в тех местах все глубины должны быть известны им наверняка!

— А вот этого я утверждать не могу, — осторожно отодвигаясь от командира «Байкала», сказал Машин.

Невельской, порохом вспыхнувший от одной лишь возможности узнать, наконец, ради чего он проделал такой долгий путь, еще минуту-другую горел изнутри, слегка раскачивался, словно вот-вот взорвется, но потом все же взял себя в руки и погасил свой внутренний пожар.

— Что же вам известно про этого Гурьева? — уже вполне ровным тоном спросил он.

Машин, который не мог не заметить произошедших с его собеседником стремительных метаморфоз, опасливо подвинулся от него еще дальше, как будто внезапно разглядел в Невельском смертоносного оборотня, после чего принялся раскуривать свою погасшую трубку. При всей охватившей его тревоге ему не хотелось, чтобы его опаска была очевидной.