Теперь засмеялся и он:

– Намного, намного старше.

– Они помолчали.

– Так уж случилось, – сказала Розмари. – Все разом, на прошлой неделе. Я не хотела говорить про работу, пока не буду уверена. А потом, как только меня взяли, мы со Стюартом решили пожениться. Я знаю, что все это кажется неожиданным.

– Мне нравится Стюарт, – тихо отозвался Дэвид.

– Знаешь, я еще хотела, чтобы ты вел меня к алтарю.

Дэвид повернул голову, увидел ее бледное лицо, улыбку, лучившуюся счастьем.

– Почту за честь, – серьезно проговорил он.

– Свадьбу устроим здесь. Простая церемония, для самых близких. Через две недели.

– Ты времени не теряешь.

– Мне не надо ничего обдумывать, – сказала она. – Я чувствую, что все правильно. – Розмари поглядела на часы и вздохнула: – Пора собираться. – Она встала, отряхивая руки. – Пойдем, Джек.

– Если хочешь, я присмотрю за ним, пока ты одеваешься.

– Ты мой спаситель. Спасибо.

– Розмари!

– Да?

– Обещаешь время от времени присылать фотографии? Джека, как он растет? Вас обоих на новом месте?

– Ну конечно! Как же иначе?!

– Спасибо…

За своими линзами и бесконечным горем он умудрился проглядеть собственную жизнь. Все думали, что он перестал фотографировать из-за нелестной рецензии темноволосой питтсбург-ской журналистки. Вышел из фавора, полагали люди, и потерял азарт. Никто не поверил бы, что ему попросту стало безразлично это занятие, а между тем так оно и было. Он не брал в руки камеру с тех пор, как стоял над местом слияния двух рек. Он бросил все: искусство и профессию, махнул рукой на сложнейшую, изматывающую задачу превращения материи в образ и наоборот, прекратил играть в перевертыши. Иногда он натыкался на свои фотографии в учебниках, на стенах частных домов или кабинетов и поражался их холодной красоте и техничности – а иногда жадному поиску, таившемуся в их пустоте.

– Время остановить нельзя, – сказал он сейчас. – Нельзя поймать свет. Можно только подставить ему лицо, как дождю. Тем не менее, Розмари, мне хотелось бы изредка получать фотографии – они дадут хоть какое-то представление о вашей с Джеком жизни. И доставят мне большую радость.

– Я буду присылать их пачками, – пообещала Розмари, касаясь его плеча. – Завалютебя с головой.

Пока она одевалась, он сидел на крыльце, лениво греясь на жарком июльском солнце. Джек играл с самосвалом. Ты должен ей рассказать. Дэвид помотал головой. Именно после наблюдения за домом Каролины он и позвонил адвокату в Питтсбурге и открыл счета на имя Джека и Фебы. Им не придется ждать вступления в наследство, когда он умрет. Он позаботился о них, а Норе об этом знать не обязательно.

Розмари вернулась в юбке и туфлях на плоской подошве. Она взяла Джека за руку, вскинула на плечо бирюзовый рюкзак. Сильная, стройная, с влажными после душа волосами и сосредоточенным, чуть нахмуренным лицом, она выглядела совсем юной. По дороге она собиралась завести Джека к няне.

– Ой, – вдруг сказала она, – совсем из головы выскочило: Пол звонил.

Сердце Дэвида забилось быстрее.

– Вот как?

– Да, утром. А у него там была середина ночи, он только вернулся с концерта. Он уже три недели как в Севилье, учится играть фламенко, – не помню у кого, какое-то известное имя.

– Доволен?

– Судя по голосу, очень. Номера он не оставил. Сказал, что позвонит еще.

Дэвид кивнул, радуясь, что у Пола все в порядке. Что он позвонил.

– Удачи тебе на экзамене, – пожелал он, вставая.

– Спасибо. Лишь бы сдать, остальное неважно.

Она помахала на прощанье, взяла Джека за руку и пошла по узкой каменной дорожке к улице. Дэвид смотрел ей вслед, стараясь запечатлеть в памяти этот момент: яркий рюкзак, струящиеся волосы, Джек тянет в сторону свободную руку, хватая ветки и листья. Тщетные усилия, конечно: с каждым следующим движением Розмари он забывал все предыдущее. Иногда собственные фотографии глубоко изумляли Дэвида. Снимки из старых коробок и папок, сцены из жизни, которые он не мог вспомнить, даже увидев их; он сам, смеющийся, в обществе людей с позабытыми именами; Пол с абсолютно незнакомым выражением на лице. А что останется от сегодняшнего дня через год, через пять лет? Солнце в волосах Розмари, въевшаяся грязь под ее ногтями, слабый, чистый запах мыла.

И этого, в некотором роде, уже будет достаточно.

Он встал, потянулся и побежал в парк. Примерно через милю он вспомнил еще одну вещь, которая не давала ему покоя все утро, и сообразил, чем еще важно двенадцатое июля, помимо экзамена Розмари. Сегодня день рождения Норы. Сегодня ей сорок шесть.

Трудно поверить. Он бежал, поймав легкий ритм, а перед глазами стояла Нора в день свадьбы. Они тогда вышли на улицу, под сыроватое солнце конца зимы, и пожимали руки гостям, принимая поздравления. Ветер подхватил ее вуаль, накрыл щеку Дэвида; поздний снег посыпался с кизилового дерева облачком лепестков.

Дэвид резко свернул и побежал в сторону от парка, к своему старому району. Розмари права: Нора должна знать. Сегодня он ей расскажет. Войдет в их дом, где по-прежнему живет Нора, подождет ее возвращения и расскажет. И будь что будет.

«Откуда тебе знать, что будет? – сказала Розмари. – Такова жизнь, Дэвид. Ты мог бы вообразить много лет назад, что будешь жить в нашем дрянном дуплексе? – И рассмеялась: – А меня ты вообще и в страшном сне не мог представить!»

Розмари права: его нынешняя жизнь совсем не та, на какую он рассчитывал. Он приехал в этот город чужаком, а сейчас на каждом шагу встречалось что-нибудь, вызывавшее отклик в памяти. Он помнил, как сажали эти деревья, на его глазах они росли. То и дело попадались знакомые дома, где он бывал в гостях, куда приезжал на срочные вызовы и стоял поздно вечером в коридорах и холлах, выписывал рецепты, звонил в скорую помощь. Причудливые наслоения дней и образов, важных только для него одного. Нора или Пол, проходя тут, видят что-то совсем другое, но для них столь же существенное.

Дэвид свернул на свою старую улицу. Он не был здесь уже много месяцев и удивился, что опоры крыльца его дома снесены, а крышу поддерживают строительные леса. Однако рабочих что-то не видно. Подъездная дорожка пуста: Норы нет дома. Дэвид походил по газону, успокаивая дыхание, затем прошел к плитке возле рододендрона, под которой по-прежнему прятали ключ. В доме он первым делом выпил воды и распахнул окно – уж очень душно. Ветер подхватил тонкие белые занавески – новые, как и плитка на полу, и холодильник. Дэвид выпил еще один стакан воды и устроил экскурсию по дому. Ему было любопытно, что еще изменилось. Разные мелочи, но повсюду: в гостиной новое зеркало, в столовой новая обивка, перестановка.

Зато в спальнях все осталось по-прежнему. Комната Пола, выкрашенная в жуткий темно-синий цвет и напоминающая пещеру, казалась усыпальницей его подросткового гнева. На стенах скотчем приклеены плакаты с неизвестными Дэвиду музыкантами, на пробковой доске – корешки концертных билетов. Пол не изменил своей мечте, отучился в Джуллиарде, но, хотя Дэвид дал свое благословение и оплачивал половину счетов, сын все еще не мог простить ему неверия в свой талант. Вместе с открытками из разных городов, где проходили его гастроли, он непременно присылал программки и рецензии, словно говоря: видишь, я добился успеха. Он как будто и сам с трудом в это верил. Иногда Дэвид проезжал сотни миль – до Цинциннати, Питтсбурга, Атланты, Мемфиса, – чтобы пробраться в темный концертный зал и послушать игру Пола. Голова сына, склоненная над гитарой, пальцы, проворно перебиравшие струны, таинственный и прекрасный язык музыки до слез трогали Дэвида. Временами он готов был броситься на сцену и заключить Пола в объятия, но всякий раз удерживался от порыва, а иногда вообще незаметно выскальзывал из зала.