Флоренция 24 ноября 1816 г.

…Со мною случилась довольно странная вещь, и Вас, может быть, заинтересует узнать об этом некоторые подробности. Это касается письма посланника, с которым я вел переписку, в то время, когда он был на Вашем сейме[307]. Оказывается, что Бернодотт пожаловался по поводу моего сочинения, и меня просят пощадить в будущем союзников того, кому я обязан величайшим благоговением. Мне не запрещают писать, нет; мне даже кажется, что хотят немного польстить моему писательскому самолюбию, как доказывает следующая фраза: «Желательно, чтобы им, окруженное таким почетом, как Ваше, не было замешано в официальных жалобах, столь правильно мотивированных». А вот мой буквальный ответ; он так короток, что я решаюсь его здесь привести: «Не пользуясь известностью, ни как писатель, ни как государственный деятель, я мог бы удивиться, что мне приписывают сочинение: «Рассуждения и пр.», которое даже не носит моего имени. Но если энергичная защита дела религия, нравственности и законных монархов составляет тот признак, по которому думают узнать меня, то я не имею основания на это жаловаться. Я сожалею, что причинил беспокойство шведскому Двору, но если он так хорошо осведомлен, то как же он не знает, как давно и насколько я удалился от всего, что называют службой и влиянием, и что не мне, по-видимому, будет поручено защищать интересы племянника Е. и. Величества, моего августейшего государя. Если же на этот счет еще существовало бы сомнение, то я просил бы Ваше Превосходительство его рассеять.

«Моя жизнь так ничтожна, так безобидна, что я в этом отношении уверен в протекции того, кто может оказать таковую…»

Русская колония увеличилась с приездом графа Кочубея[308], бывшего министра внутренних и иностранных дел, с женою, детьми, свитой, в общем, с девятью дорожными постелями. Затруднение разместить их всех и разговоры на этот счет были бесконечны. Он потерял пятерых детей, но столько же у него еще осталось. У нас, кроме того, гостят гг. Гурьевы[309], отец и сын, возвращающиеся из Неаполя и чувствующие себя настолько превосходными, по части знаний, над всеми другими дворянчиками, что в их присутствии нельзя даже говорить о дне и ночи.

Над всем этим можно бы смеяться, но что заставляет плакать от грусти, это сплетни между госпожами Хитрово, Луниными, матерью и дочкою, и княгиней Суворовой. Это превосходит все что Вы могли бы себе представить, и пьеса из девятнадцати действий была бы недостаточна, чтобы изобразить все это. Болтовня о мужчинах всех наций, должные утверждения, дерзости всякого рода — все это могло бы меня заставить бежать до самой Сицилии, если бы я узнал об этом другим путем, а не через г-жу д’Альбани, которая всегда все знает.

Флоренция, 13 января 1817 г.

…Сегодня Новый год по русскому стилю, и я, дорогой друг, хочу воспользоваться этим праздником для того, чтоб повторить те пожелания, которые я для Вас возобновляю каждый день. По поводу этого праздника я Вам расскажу наивный анекдот. На Рождестве графиня Апраксина почувствовала себя дурно: она легла в темной комнате при открытых дверях. И вот какой разговор она услышала между двумя русскими из ее свиты: «Вот что мне кружит голову — почему у нас Рождество на двенадцать дней позднее, чем у итальянцев!» — «Как ты глуп, что путешествуя так много, ставишь такие вопросы! Тебе следовало бы понять, что когда Господь родился в Палестине, курьеру, привезшему известие об этом папе в Рим, потребовалось потом двенадцать суток, чтобы доехать до Москвы и доложить о том царю! Обе церкви празднуют не день рождения, а день прибытия курьера, привезшего весть об этом». — «А, теперь я понимаю, и нет ничего проще». Эта история вызвала много смеха, но надо согласиться, что разные объяснения, которые нам дают по этому поводу историки, немногим лучше.

Флоренция, 25 марта 1817 г.

Госпожи Лунины, мои соседки, выехали в Рим после бесконечных неприятностей с прислугою — самою отвратительною, какую можно себе представить.

Горничная, непозволительная рожа, которой вдруг пришло в голову лечить свой ревматизм в России, берет тридцать луидоров, чтобы поехать туда морем, но возвращается через несколько дней, объявив, что она решила ехать сухим путем; другая горничная, собирающаяся рожать, утверждает, что она не может перенести дилижанса; немецкий камердинер, следуя примеру этих горничных, требует денег, чтобы совершить путешествие одному, и доводит дело до того, что вызывает этих беззащитных дам в суд. Наше посольство, под влиянием либеральных идей, принимает сторону прислуги и доводит дам до отчаяния. В конце концов, пришлось мне заняться этим делом. Дамы не явились, прислуге было отказано в иске и ей пришлось обратиться к милости своих господ. Дамы уехали довольные мною, находя, что я широко расплатился за их обеды.

Как только эта история кончилась, в один прекрасный день, рано утром, ко мне является генерал Хитрово, в страшно расстроенном виде, и приносит мне толстый пакет с придворною печатью. Я подумал, что он получил приказ посадить меня в лодку и потопить меня, до того его лицо было мрачно и до того я привык к большим катастрофам. Когда же я распечатал пакет и не нашел в нем ничего трагического, я полюбопытствовал узнать, откуда у него явилось это мелодраматическое выражение, и он сознался, что в том отчаянном положении, в котором находятся его дела, и в тот момент, когда он ожидал помощи, ставшей для него необходимой, он получил ошеломляющее известие о потере своего места; что это место совсем упраздняется, и что ему отказывают в какой-либо помощи; и, наконец, что немилость эта, по-видимому, решена бесповоротно, так как ему предлагают маленькую пенсию, но с условием, чтобы он остался жить в Тоскане. Я был удручен, так как я его сердечно люблю, и он для меня всегда был очень мил. Надо было проявить хладнокровие и осторожность, ибо вопрос шел о чести и о свободе. Мы решили соблюдать строжайшую тайну и тотчас же отправить секретаря в Рим, чтобы просить Италинского, которому было поручено на будущее время исполнять также обязанности поверенного в делах при тосканском Дворе, не предъявлять своих верительных грамот до тех пор, пока ему не дадут знать отсюда. Тем временем я собрал всех кредиторов у одного из здешних адвокатов, чтобы выяснить их претензии и доказать нашу добросовестность. Далее было решено, что г-жа Хитрово поедет в Петербург, чтобы отыскать какие-нибудь средства и предотвратить полное разорение; что хозяйство будет распущено и все будет продано; что необходимо нанять маленькую квартиру и выведать настроение Двора, дабы, в решительный момент, когда придется сделать роковое сообщение, публика могла говорить только о несчастии, постигшем посланника. Все удалось как нельзя лучше, и когда третьего дня было произнесено решительное слово, Двор и общество высказали еще больше участия, чем мог ожидать этот бедняга[310]. Для меня это было большое утешение…