– Постойте, – встревает Нестор. – Ведь креольский – это язык Гаити, так?

Жислен кивает… несколько замедленно.

– Вы хотите сказать, что ваш брат… гаитянец?

Жислен глубоко вздыхает.

– Я так и думала… – Не договорив, она вздыхает еще раз. – Наверно, мне следовало сразу объяснить, в этом-то вся суть. Да, мой брат гаитянец, и мой отец, и моя мать, и я. Мы все с Гаити.

– Вы… гаитянка? – тупо повторяет Нестор.

– У меня очень светлая кожа. Вы это имели в виду?

Да, именно это Нестор имел в виду, но он не знал, как бы потактичней выразиться.

– Среди гаитянцев много светлокожих, – поясняет Жислен. – Ну, то есть… не много… достаточно. Вот почему мы не выделяемся. Мы потомки генерала Лантье, одного из командиров французских вооруженных сил, оккупировавших Гаити в 1802 году. Мой отец проводил специальное исследование. Он велел мне и моему брату не касаться этой темы… что мы гаитянцы. Не потому, что он стыдится, совсем нет. Просто в этой стране, если ты признаешься, что ты гаитянец, люди сразу приклеивают тебе ярлык. «А, так вот ты кто». То есть ты уже не такой и не такой… не способен на то и на это. А если им сказать, что ты француз, они тебе не поверят, потому что в их представлении француз не может родиться и вырасти на Гаити. Но мы, Лантье, – французы.

Нестор склоняется над чашкой. Он не знает, что и думать. Глядя на нее, он себе представлял этакую райскую птицу, и вдруг… гаитянка? Утверждающая, что она француженка?

Жислен впервые улыбается ему.

– Не смотрите на меня так! Теперь вы понимаете, почему наш отец велел нам не касаться этой темы? Стоит только обмолвиться, как тебе скажут: «А, так ты гаитянка… ты из этих… вряд ли мы можем на тебя рассчитывать». Ведь так, признайтесь!

Нестор отвечает ей улыбкой, отчасти потому, что это проще, чем подыскивать подходящие слова… отчасти же это реакция на улыбку, осветившую ее лицо. Она сразу преображается.:::::: Сияющая… по-другому не скажешь… и при этом уязвимая… ей нужен защитник, который ее обнимет… ах какие ножки!:::::: Он тут же окорачивает себя. Вот красота в чистом виде… но этого мало… она еще умна. Он это не формулирует, скорее чувствует. Она много знает, а ее речь… В его кругу никто не скажет «он ходит враскачку определенным образом»… то есть «ходит враскачку» еще, может, и скажут, но не «определенным образом»… Или это «видите ли». Ни один его приятель не скажет «видишь ли». «Вишь ты» – вот как они говорят. А когда в редких случаях ему доводилось слышать «видишь ли», он интуитивно определял «чужака» или «выпендрежника», хотя, если вдуматься, «видишь ли» – грамматически-то правильно.

– Одним словом, я должна была вам об этом сказать, – продолжает Жислен, – потому что это имеет непосредственное отношение к инциденту в «Ли де Форе». В этом классе находился мой брат.

– Он был там? Когда учитель оседлал на полу этого паренька?

– Якобы оседлал. «Этот паренек» Франсуа Дюбуа – здоровенный детина, крутой гаитянец. Главарь банды. Все ребята его боятся… и, к сожалению, в их число входит мой брат. Я уверена, все было наоборот. Учитель, мистер Эстевес, крупный мужчина, но я не сомневаюсь, что это Дюбуа оседлал его… а потом, чтобы замести следы, заставил ребят говорить полиции, что учитель сбил его с ног. Вот и моего бедного брата использовали. Филипп отчаянно хочет понравиться крутым парням. Дюбуа отобрал его и еще четверых, чтобы они подтвердили его показания. Остальные утверждают, что ничего не видели. Тем самым они самоустранились. Так им не нужно лгать полиции, и они выходят из-под юрисдикции Дюбуа и его банды.:::::: Выходят из-под юрисдикции.:::::: Учитель, бьющий ученика… серьезное обвинение. Никто из всего класса не сказал, что Дюбуа ударил учителя. Таким образом, у Дюбуа оказалось четверо или пятеро свидетелей, а у мистера Эстевеса – ни одного. И полицейские вывели его из здания школы в наручниках.

– И что же, по словам Филиппа, на самом деле было?

– Он не желает об этом говорить ни со мной, ни с отцом. Он говорит, что ничего не видел и поэтому тут нечего обсуждать. Я сразу поняла, что дело нечисто. Если в школе случилось что-то экстраординарное… вообще что-то такое… обычно подростки не молчат. Единственное, что нам удалось из него вытянуть… все начал Дюбуа, сказавший мистеру Эстевесу что-то на креольском, и тут все гаитянцы в классе заржали. А мистер Эстевес…

– Постой, – перебивает Нестор. – Он не желает об этом говорить… Откуда ж ты взяла, что Дюбуа заставил его лгать… его и еще четверых ребят?

– Мы с отцом случайно подслушали, как он говорил по-креольски с одноклассником, его зовут Антуан, тоже из их тусни, как они выражаются. Они думали, что дома никого нет. Я креольского не знаю, в отличие от отца. Так вот, они упомянули эту четверку.

– А конкретно?

– Мне трудно сказать, – признается Жислен. – Какие-то ребята из класса. Раньше я о них не слышала. Они их называли только по именам…

– Вы не запомнили?

– Одно запомнила. Толстяк Луи. Они произнесли это по-английски. Толстяк Луи.

– А еще трое?

– Они упомянули Патрика. Почему-то я запомнила… а еще двое… оба имени начинались на «О»… м-м-м… Орве и Оноре… Точно! Орве и Оноре.

Нестор достает из нагрудного кармана перекидной блокнот и шариковую ручку и записывает имена.

– Что вы делаете?

– Пока сам не знаю, – отвечает он. – Есть одна идея.

Жислен нервно ломает пальцы.

– Не зря я опасалась связываться с полицией. Теперь, насколько я понимаю, вы передадите эту информацию… по инстанции… и у Филиппа будут неприятности.

Нестор хмыкает.

– Вашему брату в данный момент ничего не угрожает, даже если я поведу себя как жесткий коп. Во-первых, то, что вы мне сказали, даже не слухи. Все, с чем я имею дело, это ваше воображение. А кроме того, наше подразделение не вправе вмешиваться в дела «Ли де Форе», как и любой другой публичной школы в Майами.

– Это почему?

– В системе школьного образования – своя полиция. Мы тут ни при чем.

– Я этого не знала. У них собственная полиция? Но зачем?

– Хотите, чтобы теперь я поделился с вами слухами? Официально – чтобы поддерживать порядок. Но если вас интересует мое мнение: она контролирует утечку нежелательной информации. Следит за тем, чтобы плохие новости не распространились за пределами школьных стен. В данном случае у них не было выбора. Началась большая буза, и удержать это в тайне не получилось.

Жислен молча на него смотрит, и в ее взгляде – мольба. Наконец она говорит:

– Нестор, помогите мне. Пожалуйста.

Нестор! Это вам не «офицер Камачо».

– На вас вся надежда. Его жизнь может сломаться… не начавшись.