Октябрь, ноябрь, декабрь 1905 г. прошли под знаменем величайшей сумятицы, охватившей всю Россию. Россия только что отпихнулась от старого берега, но новый берег виднелся вдали еще в самых туманных очертаниях. И это промежуточное состояние как нельзя более способствовало взрывам и столкновениям давно накопленных страстей.

Прежде всего, никто не знал, каким же нормам будет подчиняться течение жизни немедленно по обнародовании манифеста 17 октября и впредь до издания новых законов, одобренных народным представительством. В целом ряде случаев было бы просто нелепо продолжать применять старый порядок, в корне противоречивший только что возвещенным в манифесте новым началам. Но манифест содержал в себе лишь простое провозглашение разных свобод, а соответствующие им юридические нормы еще предстояло создать в виде специальных законов и регламентов. Но жизнь предъявляла свои требования немедленно, не дожидаясь, пока образовавшаяся в строе управления своего рода "торричеллиева пустота" чем-либо будет наполнена. И вот "свободы" начали осуществляться "явочным порядком", самопроизвольно, вне каких-либо легально утвержденных рамок и форм. Так, например, изданные 12 октября 1905 г. правила о публичных собраниях по издании манифеста 17 октября явно уже не годились; новые правила — временные, впредь до издания соответственного закона при участии Думы — появились только 4 марта 1906 г. и не вызвали одобрения общества. Но граждане немедленно по издании манифеста 17 октября с неудержимым пылом предались митингованию и делали это, ни о каких правилах не думая и утверждаясь в опасной мысли, что свобода означает отсутствие всяких ограничений. Университетские аудитории были захвачены всевозможными организациями, в один и тот же вечер там шли одновременно в разных местах митинги разных политических партий, железнодорожных служащих, часовщиков, чиновников, зубных врачей, воспитанников среднеучебных заведений и проч. и проч.

Точно так же нельзя было ни одного дня оставаться и при прежних правилах о печати, и собрание делегатов от повременных изданий постановило с 22 октября приступить к фактическому осуществлению полной свободы печати. И когда в этот день после продолжительного перерыва вышли газеты, то столбцы их так и пестрели словами, на которых еще неделю тому назад лежал строжайший запрет: "стачечный комитет", "демократическая республика" и т. д. А рисунки иллюстрированных изданий, можно сказать, сплошь были залиты красной краской — символом социальной революции. Однако "фактическая свобода печати" вне всяких норм и уставов тотчас обнаружила и свои шипы: появилась также и явочная цензура, — уже не со стороны правительственной власти, которая на время стушевалась, а со стороны типографских рабочих. Рабочие заявили, например, что слова "учредительное собрание", "совет рабочих депутатов", "союз союзов" они будут набирать не иначе как с большой буквы. Этого мало — рабочие отказывались набирать неугодные им по направлению издания, тем самым фактически декретируя их приостановку.

Не одно это внезапное исчезновение всяких регулирующих норм в отправлении общественной жизни сообщало движению характер бурного водоворота страстей. В еще большей мере содействовал тому сейчас же вскрывшийся наружу социальный раскол. Уже в октябре на митинге союза типографских рабочих была провозглашена резолюция: "Ввиду выяснившейся роли городских и земских деятелей, а также представителей других либеральных элементов общества в освободительном движении, мы, как представители труда, заявляем о своем полном антагонизме с либеральной буржуазией". Беру эту резолюцию как образчик. Много посыпалось тогда и других по тому же трафарету. Агитаторы социалистических партий ревностно работали над углублением и обострением этого раскола, как будто "старый порядок" был уже в прахе, как будто делить шкуру неубитого медведя значило проявлять политическую мудрость высшего сорта!

В октябре состоялись в Москве похороны кн. Сергея Николаевича Трубецкого. Талантливый философ, блестящий профессор и публицист, энергичный общественный деятель, он особенно прогремел на исходе самодержавного режима страстной защитой университетской автономии. И когда наконец автономия была признана властью, совет профессоров тотчас избрал Трубецкого ректором. Он умер внезапно от разрыва сердца во время обсуждения в министерстве вопросов, касавшихся университетской жизни. Его похороны превратились в грандиозную политическую демонстрацию. Громадная процессия провожала гроб от университетской церкви к Донскому монастырю. Студенты шли густою толпою, и студенческий хор пел вперемежку то "Святый Боже", то "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Все Трубецкие были глубоко религиозны, и семья покойного несколько раз просила студентов не соединять церковных песнопений с революционными песнями. Но просьба семьи уважена не была. Политика властвовала над всем, и все должно было ей подчиняться. А когда уже по окончании погребения я вышел из ворот кладбища, передо мной предстала такая картина. На поле за кладбищенской оградой шел митинг рабочих. Множество рабочих внимало агитатору — социал-демократу, который надорванным хриплым голосом выкрикивал проклятия… не старому режиму, а вот этим самым "буржуям", которые только что хоронили выборного ректора университета, ратовавшего за свободу и университетскую автономию. Поодаль стояли конные жандармы, внушительно вооруженные. И казалось, весь воздух был насыщен зловещим электричеством междоусобной классовой ненависти.

Разливавшееся по стране революционное настроение выражалось во все более острых эксцессах. Начались бунты в войске. В конце октября вспыхнули мятежи среди матросов и солдат в Кронштадте, разразился бунт запасных во Владивостоке, в Севастополе разыгрались такие сцены, словно начиналась открытая междоусобная война: взбунтовавшиеся суда на рейде со своих батарей обстреливали город и предприняли затем штыковую атаку береговых казарм. В Воронеже возмутился дисциплинарный батальон и, будучи осажден местным гарнизоном, перед сдачей сжег осажденное здание. В Киеве 17 ноября вспыхнул бунт многих военных частей и был подавлен с большим кровопролитием. В царстве Польском, в Прибалтийском крае было введено военное положение. Прибалтийский край был охвачен настоящей гражданской войной, и там были совершены многочисленные казни. В Варшаве, Риге, Либаве, Москве, на Кавказе — пошли расстрелы и другие репрессии.

А в то время как революционные смуты достигали все больших размеров, стала поднимать голову и черносотенная реакция, которая требовала восстановления старого порядка и отмены манифеста 17 октября. В Твери при самом обнародовании манифеста разразился черносотенный погром; толпа осадила земскую управу, подожгла здание и избивала спасавшихся оттуда служащих. В Томске согни людей погибли в огне. В Уфе, Харькове, Минске и многих городах черносотенные группы устроили грандиозные погромы, избивали и топили в воде людей. В Москве в противовес революционным процессиям была устроена процессия сторонников самодержавия, и этот день также ознаменовался кровопролитными столкновениями.

В этой взбудораженной раскаленной атмосфере земские конституционалисты продолжали свою борьбу за конституционные начала.

В ноябре состоялся новый съезд земских и городских деятелей. Он открылся 6 ноября в Москве. Любопытно отметить ту обстановку, в которой он протекал. Ровно за год перед тем земцы приняли знаменитые "11 тезисов", собираясь по