— Удивительно! — прошептал лорд Строубери, забывая на минуту перед этим зрелищем, что ему предстоит тяжелая обязанность судьи раскрыть преступление и вынести справедливый приговор.

— Не правда ли? — произнес Джоэ.

И они молча продолжили путь. Они теперь шли по одной из боковых галерей.

Сделав один или два поворота, они очутились в обширном гроте, при виде которого изумление англичан достигло крайних пределов. Казалось, грот был предназначен для какого-то зрелища.

В его глубине виднелся полотняный экран, перед которым стояли ряда скамеек. Перед скамейками стоял стол, покрытый зеленым сукном. На столе лежала бумага, тут же были перья, чернила и все нужное для письма.

Джоэ подошел к столу.

— Эти места предназначены для господ членов суда, — громко сказал он, — а это — место сэра Оллсмайна.

И он указал на стул, одиноко стоявший перед судейским столом справа. Потом отойдя в сторону, он сел на скамью, стоявшую против стула Оллсмайна.

— Здесь же сядет представитель корсара Триплекса.

Между тем Лаваред остановился в дверях залы. Под зелеными масками он узнал свою милую Оретт, а также Маудлин, Джоан и Робера. Но как он ни всматривался, он не смог найти Лотии. Это его удивило.

— А где же мисс Лотия? — спросил негромко он Робера.

— Она не смогла прийти, — ответил тот глухим голосом.

— Почему?

Робер молчал. Потом из-под зеленой маски послышался ответ, в котором звучало раскаяние.

— Она умирает.

Эти слова отдались в ушах Лавареда звуком похоронного колокола. С минуту он не мог выговорить ни слова, и ему понадобилось собраться со всеми силами, чтобы овладеть собою. Переход был слишком резким. Сейчас только он в радостном возбуждении жаждал удовлетворить долгие муки своего любопытства, и вот он узнает, что его кузену грозит такое же страшное несчастье. Ему было невыразимо жаль Робера и эту красавицу Лотию, к которой Армана привязывало чисто братское чувство.

— Ты преувеличиваешь, кузен, — пролепетал он.

Но Робер покачал головой:

— Нет. Вот уже неделя, как она не поднимается с постели. Отчаяние подтачивает ее жизнь. Бледная, исхудалая, она не хочет ничего говорить, она как будто даже ни о чем не думает. Она жаждет смерти, как узник свободы. Вчера она заговорила только один раз. Наш орангутанг, гримасничая, ел фрукты. Лотия смотрела на него. «Хоуп, Хоуп! — сказала она с ужасающим спокойствием. — Скоро у тебя не будет Лотии. Неудачно я прозвала тебя. Для меня нет надежды!» Потом она умолкла. Я с ума схожу при мысли, что завтра, может быть, она умолкнет навсегда, что ее чудесные глаза закроются навеки. Я всех обвиняю в ее смерти, всех, кто ко мне привязан, кто хочет мне помочь в моем деле. Я виню даже тебя. Зачем ты непременно хотел меня отыскать? Зачем было соединять тех, кого разлучила сама судьба?

Арман с ужасом слушал эти отчаянные жалобы. Он взял руки кузена и сжал их в своих.

В продолжение этой печальной сцены все уже уселись по местам, и Джоэ Притчелл, поднявшись, начал:

— Господа судьи! Позвольте мне напомнить вам, что корсар Триплекс, мой доверитель, всегда оставался верноподданным Ее Величества королевы Англии. Вынужденный общественным положением сэра Оллсмайна употреблять для достижения своей цели средства не совсем обыкновенные, он ни разу не злоупотребил силой и не нарушил интересов кого-либо из английских подданных. В этот торжественный час, когда правда должна обнаружиться, когда вы, господа судьи, отметите виновного, я счастлив, что могу освидетельствовать свою благодарность той, которая пожелала удовлетворить правосудие. Я приношу свою благодарность Ее Величеству королеве Англии.

Все присутствующие обнажили головы. Торжественное молчание на минуту воцарилось в зале. Потом Джоэ продолжал:

— Я считаю нужным сказать еще несколько слов прежде, чем начнутся прения.

Однажды ночью директор тихоокеанской полиции очутился во власти корсара Триплекса. Тот мог его убить, но он предпочел законный образ действий. Однако ему захотелось сохранить на память сцену обвинения и слова обвиняемого. Для этой цели он воспользовался кинематографом и фонографом. Результат съемки я и хочу вам сначала показать.

И, протянув руку к экрану, он проговорил:

— Сейчас вы увидите сцену суда.

И он поднял руку, как бы отдавая какое-то приказание. Мгновенно все лампы погасли.

В темноте раздался чей-то подавленный голос:

— Какая комедия! Демонстрация кинематографа не может еще служить серьезной уликой!

Это был голос Оллсмайна, протестующего со смертельным ужасом в сердце. Как! Они хотят показать судилище зеленых масок? И он с горечью вспомнил роковую ночь после праздника в доках. Он, впрочем, тогда был осторожен, и им не удалось вырвать у него ни одного признания. Ему нечего опасаться фонографа. Но фотографии, снятые с него в то время?! Каковым должно быть выражение его лица перед его импровизированными судьями? Не выдаст ли аппарат его тогдашний ужас и не докажет ли тем его виновность?

Послышался легкий треск. Полотно осветилось, на нем показались какие-то неясные фигуры, принявшие потом определенные очертания. На полотне вырисовалось судилище зеленых масок: зала с голыми стенами, в глубине стол, до полу покрытый скатертью, за столом, безмолвные и неподвижные, как статуи, три какие-то странные фигуры, длинные покрывала тяжелыми складками ниспадали с их плеч, а на головах у них были капюшоны. На месте рта и глаз зияли темные щели.

— Вперед! — раздался голос Джоэ.

Фигуры оживились. Отворилась дверь, и вошли несколько человек матросов в зеленых масках. Они вели какого-то человека, голова его была закутана куском материи. Его подтолкнули к стулу. Он с трудом развязал повязку.

Легкий шепоток пронесся среди присутствующих, все узнали в этом человеке начальника полиции. Сэр Оллсмайн поднялся. Он также увидел и почувствовал бесконечный ужас, узнав себя на полотне, движущимся, повторяющим жесты, в которых он тогда не отдавал себе отчета. Он увидел себя с изумлением оглядывающимся по сторонам, он видел, как один из замаскированных, сидевший посередине стола, наклонился к матросу, стоявшему у фонографа с рупором. Казалось, он отдал ему какое-то приказание. Потом он обернулся к сэру Оллсмайну. И здесь произошло что-то удивительное и неслыханное. Голос, выходивший как будто с самого полотна, произнес:

— Ваше имя?

Лицо Оллсмайна на полотне гневно сморщилось, и он ответил:

— Я не желаю отвечать. Я не признаю за вами право допроса.

Лорд Строубери и члены суда сидели неподвижно, едва дыша. Они чувствовали, что истина не замедлит обнаружиться при помощи этих аппаратов, перед которыми человек еще не научился лгать.

А сцена продолжалась.

Председатель трибунала в маске пожал плечами и проговорил, обращаясь к матросам: