– Нет, – ответил монах, – но он... очень стар. Если тебе нужно что-либо, сын мой, скажи мне.

– Отец, – ответил я ему в тон, – взгляни на меня. Если ты не послушник, ты можешь понять, сможешь ли ответить на мои вопросы.

Он поднял голову. Лицо худое, изможденное постами и бдениями, глаза запавшие, но в них светится ум и твердая воля, взгляд прямой и пронизывающий, но я видел, как этот взгляд сломался, как ломается сосулька, столкнувшись с асфальтом. Лицо дрогнуло, чисто выбритые щеки побледнели.

– Кто ты? – спросил он наконец.

Он не добавил на этот раз «сын мой», а во взгляде проступил страх.

– Это я и хочу спросить у отца-настоятеля, – ответил я.

Он поклонился.

– Прости, теперь я вижу, меня обуяла гордыня. И тут же я получил жестокий урок. Позволь, я смиренно проведу тебя к нашему наставнику, а сам удалюсь замаливать свой грех.

Мы двинулись через двор, мимо нас вооруженные монахи протащили на тележке булыжники, другие несли охапки копий, алебард, от двух кузниц доносился неумолчный стук молотов, пахло горящим железом, углем и березовыми листьями, их добавляют для... словом, для крепости металла.

Монах оставил меня у двери со словами «жди», ушел, долго не показывался, я чуть было не вернулся, но дверь все же распахнулась. Тот же монах кивком пригласил войти, повел по широкому коридору из камня, на самом конце дверь, монах осторожно отворил, сказал просительно:

– Пожалуйста, пожалуйста, не утомляй его слишком.

– Постараюсь, – ответил я.

Дверь за мной тихо закрылась. Я стоял в просторном зале, , свет падал в окна с цветными стеклами, на полу и стенах радостный узор. На том конце зала блистала золотом высокая спинка кресла. В самом кресле – белоснежная гора из взбитых волн не то «Тайда», не то еще чего-то, отмывающего до такой же белизны. Лишь приблизившись, я различил в кресле крупного старика в белой одежде, с длинными белыми волосами и седой бородой до пояса. Белые подушки с боков, под спиной, а ноги укрыты теплым одеялом. Тоже белым, как сугроб. Лицо у него бледное, восковое, а глаза – выцветшие от старости.

Кисти его рук на подлокотниках высунулись из широких рукавов халата, я увидел настолько прозрачную восковую кожу, что различил все суставы, жилы и даже жидкую кровь, уже почти замершую в этих жилах.

Глаза белые, почти слепые, похожие на бельма. Меня передернуло, нос настоятеля заострился, как у покойника, тонкие кости натянули кожу. Только эти выцветшие глаза под седыми мохнатыми бровями еще живы, покрасневшие, старческие, с красными веками.

Я поклонился, сказал, чувствуя себя абсолютно лишним в этом торжественном великолепии:

– Приветствую, отец мой...

Впервые я выговорил эти слова без натуги, ибо старик годится в прапрадеды, а мы даже в моем мире к старикам в транспорте или на улице обращаемся с этим словом, чтобы избегать «товарищ», «господин» или того гаже – «гражданин».

Тяжелые, набрякшие веки поднялись. Глаза взглянули осмысленно, даже как – то странно понимающе.

– Да, сын мой.

– Отец, – повторил я, но плечи все же передернулись от такого подобострастного обращения, – я чужак в этих землях. Потому прости, если что не так... Я слышал, что в монастыре много книг. Дозволено ли мне взглянуть на них? Можно одним глазом. Можно даже в полглаза.

Священник посмотрел удивленно и даже настороженно.

– Сын мой, – ответил он осторожно, – ты умеешь читать?..

– Да вот как-то случайно, – ответил я.

– Но зачем тебе? – спросил священник. – На все вопросы есть ответ в Библии. Что непонятно, спрашивай. На то мы и есть, дабы толковать неясные для простого ума словесы.

Спасибо, подумал я, слишком много посредников, что толкуют только в свою пользу.

– Да я такой странный, – ответил я, – люблю допытываться сам. Когда свободен от работы, люблю думать о всяком разном.

– Думать надо о боге, – возразил священник сурово. – На то и даден господом отдых! Даже свободный день в неделе даден, чтобы помыслить, прильнуть сердцем к вере, перебрать свои поступки за неделю, покаяться, наметить правильный путь на следующую неделю. Но господь запрещает тащить в царство небесное силой. Сын мой, таких книг в монастырской библиотеке нет. У нас только жизнеописания апостолов, святых, мучеников, подвижников. А также их поучения, наставления, указания.

Я вздохнул, усталость навалилась, как будто кто-то положил Мне на плечи мешок с песком.

– Жаль... Прости, что потревожил.

– Иди с миром, сын мой, – ответил он участливо. – Пусть господь будет к тебе милосерден.

– Спасибо, отец.

Я поклонился, медленно пошел к двери. Пальцы коснулись медной ручки, когда за спиной раздался дряхлый старческий голос:

– Погоди...

Я обернулся. Старый настоятель слабо дернул за веревочку слева от подлокотника. Из-за портьеры выступил худощавый монах ростом мне до середины груди, лицо скрыто капюшоном, голова наклонена, руки смиренно сложены в районе гениталий, словно у футболиста в ожидании штрафного.

– Отец Теодор, – прошелестел тихий голос настоятеля, – проведи эту заблудшую душу к отцу Иезекилю. Пусть этот несчастный получит то, к чему стремится...

Человек в сутане быстро поклонился, но голос из-под капюшона прозвучал чересчур резко:

– Отец? Мы лишили его сана!

– Но еще не получили подтверждения от архиепископа.

Отец Теодор с явной неохотой поклонился, быстро догнал меня. Движения его были суетливые, порывистые, я подумал с сочувствием, что такому приходится смирять себя чаще, чем другим сонным овцам.

Солнце ударило на выходе в глаза. Двор залит оранжевым светом, Теодор наклонился еще больше, пряча глаза и все лицо. Я успел увидеть только узкий, как у щуки, подбородок и плотно сжатые тонкие губы.

– А что, – спросил я, стараясь завязать беседу, – у отца Иезекиля какие-то особенные книги?

Теодор вел через двор наискось быстро, мелкими шажками, горбился, словно свет солнца пригибал к земле. Голос из-под капюшона прозвучал зло:

– Когда сжигали старые книги, оставшиеся от нечестивых времен, он уволок иные к себе в келью. Его порицали, он каялся, но упорствовал в своем нечестивом заблуждении. Отец-настоятель наложил на него епитимью, велел носить вериги, но и тогда Иезекиль... Наверное, он уже был одержим бесом!

На той стороне двора указал на узкую дверь в каменной стене, за ней открылась такая же узкая лестница с каменными ступеньками. Мы поднимались долго, я сказал, чтобы не молчать:

– А зачем так высоко? Я думал, святая церковь предпочитает закапываться вглубь.

– Еретик, – процедил отец Теодор с ненавистью. – Мы на церковном совете лишили его сана за богомерзкие чтения! За кощунственные слова...