день был и вправду жаркий, праздный и пляжный, располагавший к проказам; одному из проказников пришла, похоже, в голову блестящая мысль купить в местном магазинчике сколько-то и сколько-то бутылок белого вина (все же не пива, как сделали неподалеку сидевшие мужики), поставить их в реку, посильнее ввернувши в прибрежный ил, чтобы, значит, там они охлаждались. Вино было уж не помню какое, может быть даже грузинское, но очень дешевое, отвратительно кислое. И была, конечно, гитара, и кто-то тренькал на этой гитаре, напевая что-то из тогда обычного туристского репертуара. ну да, не спорю, не шедевр ни в музыкальном, ни в поэтическом отношении, да и певец был хлипенький, типичный массовик-затейник с добрыми и пустыми глазами, душа команды КВН и вообще свой в доску парень, в любом походе и у любого костра сервирующий приятелям одни и те же задушевно-залихватские песенки; но ведь можно было это просто принять, мне простить, не смотреть на меня с таким упреком, с каким смотрел Яс: я, мол, к тебе приехал, а ты меня с кем тут сводишь, кого мне навязываешь?

А он сам заинтересовал, еще бы, и купальщиков с загоральщицами, и математиков с физиками; они сразу его обступили, принялись расспрашивать, кто он такой, откуда взялся и чем занимается. Он отвечал со столь оскорбительным равнодушием, столь вызывающе односложно, что я подумал, и Карина (я видел по ее взгляду) подумала, что надо поскорей уходить. И надо было. Но мы хотели еще раз искупаться, долго плавали, задержались, замешкались. Яс от вина упорно отказывался, отнекивался, даже рукой отстранял стакан, который ему подносили. Стакан, мне теперь кажется, был только один; кто-то, впрочем, пил из горла Л (как это тогда называлось); никто в ту пору и в той компании не брезговал пить из одного горлаЛ или из одного стакана с другими. Раззадоренный Ясовым равнодушием, его отнекиваниями и вообще, наверное, всем его обликом, Александр, покачивая своим раздвоенным подбородком, спросил его, в конце концов, не без вызова: что ж вы вина-то не пьете? И тут же, наполнив пресловутый стакан, протянул его Ясу. Яс взял его. А что потом случилось, я не сразу даже и понял. По-видимому, я отвернулся, посмотрел на воду, на солнечные, пробегавшие по ней, блики, или на моторку, как раз в тот миг пролетавшую под мостом; а когда опять повернулся ко всем остальным, увидел этих всех остальных набычившимися от злости и Александра побагровевшим от ярости. Его раздвоенный подбородок выставился вперед; древнеримский подбородок Яса тоже обозначился очень четко. — Вино на землю лить, вот, значит, как?! — сдавленным от гнева голосом проговорил Александр. И да, как мне потом рассказывала Карина, Яс просто дождался, чтобы я отвел взгляд, и быстрым резким движением выплеснул вино на истоптанную купальщиками землю. Ему нужно было бы дождаться, чтобы все отвели взгляд, или как- нибудь их, что ли, отвлечь, но он, видно, действовал не рассуждая. Просто невмоготу ему было выпить это вино, а стакан он взял уже в руку. Для него здесь главным был все же именно я; он не хотел, чтобы я его застукал, чтобы обиделся; об остальных он не успел, похоже, подумать. На остальных ему было наплевать, что он им и продемонстрировал со всей очевидностью. Это было так глупо, что я глазам своим не хотел верить, и потом Карининым возмущенным рассказам не мог поверить; поверить был вынужден. Александр человек добрый и мирный; прекрасный математик; теперь университетский профессор, автор нескольких книг, сотен статей; как любой ярославский верзила, косая сажень, он, однако, если очень его разозлить, может и дать раза, чему я бывал, кстати, свидетелем. На мгновение всем показалось, что этого самого раза вот сейчас он и даст. Карина, к счастью, успела встать между ними, лицом к Александру, — и сразу же начала говорить, что — все, все, мы должны уходить, иначе он (через плечо большим пальцем указывая на Яса, не удостоив даже назвать его по имени) свой поезд пропустит, на вокзал не успеет.

В общем, мы позорно бежали; потом, в мрачном молчании, стали ловить такси; потом завезли Карину домой; потом поехали на вокзал. — Что ж, — сказал он нарочито скучливым голосом, когда мы остались вдвоем в такси, — хорошая девочка. Будет тебе хорошей женой. Тут он не ошибся, но мне это очень не понравилось, как и все предыдущее. В первый и в последний раз в жизни он был мне по-настоящему несимпатичен. Я попробовал сказать ему, что — зря он так, что ничего плохого не сделали ему эти студенты, что (этого я не сказал, но так громко подумал, что наверняка он услышал) не надо быть таким снобом, ни к чему это, наконец (снова вслух), что Александр — прекрасный математик и замечательный человек, мой друг, вообще умница. — Умница, умница, — проговорил он со своей самой мефистофельскою усмешкой. — На свете только два умницы: я да. он назвал фамилию того знатока коптских клинописей, критских рукописей, которого я вывел выше под именем Петра Карловича. — Я да Петр Карлович — вот и все умницы. Это было опять так глупо, что я даже на него не обиделся. Я только спросил себя — наконец, — что же с ним происходит и в каком отчаянии он должен быть, если так держится, так говорит. Еще я с некоторым ужасом думал, что теперь придется долго ждать поезда (на самом деле он отнюдь не опаздывал, это была спасительная Каринина выдумка), ходить с ним по платформе, не знать, что сказать, как смотреть. Все вышло опять иначе. На вокзале уже дожидалась нас к тому времени почти забытая мною Ириша, Ясова сотрудница, крутобедрая хранительница тайного марксистского знания (не вышедшая, значит, за вислоусого бельгийца Филиппа, любителя похлопать ее по выдающейся попке, и даже, как я теперь понимаю, уже потерявшая последнюю надежду выйти за него замуж, если считать, что он уже увез, или уже готовился увезти, не ее, а сданную ему Ясом с рук на руки Мару в свою бетонную Бельгию); с этой-то Иришей Яс, как выяснилось, и приезжал на три дня в Ярославль. Я тоже сдал его ей с рук на руки; дожидаться поезда мне уже было незачем. Когда мы прощались, он вдруг словно вспомнил, что бывает другим. Он отвел меня в сторону, и пожал мне руку, и даже, если память меня совсем не подводит, пробормотал что-то вроде извинений, или по крайней мере что-то вроде призыва не принимать все это (не уточняя, что именно)