Когда спустя четверть часа отец Льебарья робко постучал в дверь, сеньора Вилабру надтреснутым голосом ответила войдите. Она сидела на стуле и вытирала платком глаза. Святой отец выразил соболезнование горю сеньоры и погрузился в скорбное молчание.

– Вы не будете столь любезны дать мне адрес больницы?

Отец Льебарья объяснил ей, как проехать в больницу, уже на улице, после чего, закрыв дверцу машины, Элизенда высунулась в окошко и спросила святой отец, вы не знаете, кто был исповедником моего дяди?

– Исповедником?

Она ждала ответа, готовая тронуться в путь.

– Зачем вы хотите это узнать?

– Я хочу поблагодарить его за все, что он сделал для моего дяди.

– Так вот это я его исповедник.

– Большое спасибо, святой отец. Я навещу вас через несколько дней, чтобы должным образом выразить вам свою благодарность.

Она завела мотор и оставила настоятеля резиденции в еще большей растерянности, чем когда она приехала.

Самым ужасным был его взгляд. Хуже, чем предсмертные хрипы, чем легкое дрожание плеча, чем повисшее в палате ощущение неизбежной смерти. Взгляд. Он пристально смотрел на нее полуприкрытыми глазами, словно ненавидел ее всей душой.

– Он никого не узнает, – заверил ее врач. – Наука здесь бессильна.

Да нет, он прекрасно меня узнал. Он смотрит на меня и приговаривает к мукам ада; и от этого взгляда у меня все внутри содрогается.

Но ты должен знать, что все это делается во имя благой цели, и не тебе указывать мне, что я должна делать, ибо я непреклонна в достижении поставленной цели: рассказать всему миру о том, что Ориол был мучеником и что я хочу почтить его память. Разве ты с самого начала не воспринял эту идею с неподдельным энтузиазмом, и ты, и отец Бага? А теперь я не могу повернуть все вспять. Это абсолютно невозможно, и я ни за что на свете этого не сделаю. Кроме того, я сказала Богу, что добьюсь этого. И если ты не желаешь этого понимать, мне все равно. Я делаю это во имя уважения к любви всей моей жизни и клянусь тебе, что дойду до конца.

– Дядя, вы меня слышите?

Он меня проклинает. Но не такая уж я плохая, дядюшка; ты, конечно, думаешь иначе, но я все делаю во имя добра. Три дня назад я исповедовалась, и теперь я чиста. Почти. Не тебе судить меня, ты не имеешь никакого права так на меня смотреть.

– Присядьте, сеньора. Подумайте же и о себе тоже.

Я только о себе и думаю. Дядя, ну почему ты так жесток? Разве ты не понимаешь, что теперь для меня уже нет ходу назад? Ты думаешь, что тебе все известно, но ты и половины всего не знаешь. Неужели ты не понимаешь? Все случилось так, как случилось, и если я чему-то в этой жизни и научилась, так это что события нельзя изменить по чьей-либо воле; надо принимать их такими, как есть. В этом и заключается сила человека. И если кто-то намерен судить меня за то, что я всего лишь постаралась сохранить память о своем отце и брате и воздать справедливость своей единственной любви, пусть он сперва посмотрит, а так ли он сам свободен от грехов, ибо всем в этом мире есть что скрывать. И не говори мне больше о прощении. Это не я должна прощать, а мои отец и брат. И моя любовь. Да, моя любовь, дядя, что в этом плохого. Тебе не понять, что значит безумно любить человека. Тебе не понять, что, хотя прошло столько времени, я каждую ночь думаю об Ориоле, несмотря на все, что случилось и о чем ты даже не догадываешься. У меня вся душа истерзана. Я вспоминаю о нем каждую ночь. Ты ведь не представляешь себе, что такое страсть и на что мы ради нее способны. Мгновения, которые я провела в объятиях Ориола, необыкновенно меня обогатили; это стоило того, дядя. Благодаря этим коротким тайным свиданиям я познала рай. Все остальные решения, делающие меня с каждым днем все богаче, не имеют для меня никакой ценности, дядя. А вот сохранить память об Ориоле, чтобы он навсегда был удостоен заслуженных почестей, действительно важно. Наперекор всем стихиям. Даже наперекор Богу, да простит меня Господь. И клянусь, я никогда не сниму с шеи этой цепочки с крестом, до самого дня своей смерти, дядя Аугуст.

– Сеньора Вилабру.

– А?

– Отец Аугуст мертв.

Взгляд отца Аугуста не изменился: он источал ненависть, был неподвижен, его полуоткрытые глаза пристально смотрели на нее, обвиняя во всех смертных грехах, как ты несправедлив, дядя Аугуст.

– Вы могли бы закрыть ему глаза?

Любил Слово Божье. Любил Науку. Оплакивал смерть брата и племянника, коварно убитых группой анархистов ФАИ из Тремпа и испытывал греховное желание мести. Жил в изгнании в Риме, где познакомился с Массимо Вивальди, который вдохновил его на написание труда «О пространстве целых функций конечного порядка». Высказывал серьезные сомнения относительно попытки Уайтхеда и Рассела свести математику к логике с помощью аксиоматики теории множеств. Однако после прочтения «Principia Mathematica» превратился в страстного поборника их теорий. Дважды был кандидатом на получение Филдсовской премии, однако после возвращения из Рима обосновался в Сеу, где занимал удобную для него должность каноника, позволявшую ему весь день-деньской размышлять о функциях действительной переменной. При этом проявлял слабость в отношениях со своей племянницей, по его собственному мнению холодной и бездушной от природы фурией, которая умудрилась впутать его в клубок абсолютно неразрешимых противоречий. Вот что заключало тире, которое высек между 1878 и 1971 годами ничего не подозревавший Жауме Серральяк. Да у тебя получается лучше, чем у меня, сынок, признался Пере-каменотес, который имел обыкновение убивать свое пенсионерское время в ныне перешедшей к его сыну мастерской, перечитывая отрывки из трудов Бакунина (которые были для него теперь не столько доктриной, сколько воспоминанием об эпохе идеалов), проводя рукой по мраморным блокам и ворча себе под нос, что сегодня камни совсем не те, что раньше.

Наверняка это надгробие будет самым шикарным из всех, что он когда-либо создаст, ибо у простых людей в горах нет за плечами такого груза истории. Ну а кроме того, заказчица не поскупилась на расходы, только вот со сроками торопила. Жауме Серральяку пришлось днем и ночью работать в мастерской, высекая на камне краткий итог жизни и надежд святого отца шрифтом Perpetua Titling MT; завершив работу, он выкрасил буквы черной краской, чтобы они выделялись на гранитной плите благородного серого цвета. Настоящее произведение искусства. Бедный святой отец, он уже давно был мешком с костями. И каменщик снова подумал кто бы мог подумать, что сеньора Элизенда… Конечно, она очень красивая и элегантная сеньора, но в любом случае… Послушай, какой кошмар. А между тем сеньора Элизенда в одиночестве, без Кармины беспокойно прогуливалась взад-вперед по внутреннему садику дома Грават и не уходила в дом до самой ночи, когда Кассиопея почти завершила свой полный оборот и утонченная Андромеда проплыла над Тореной. Однако сеньора не обращала никакого внимания ни на звезды, ни на бурлящие в их созвездиях страсти. Слишком напряженная жизнь кипела у нее внутри, слишком взволнована она была, слишком много неотложных вещей ей следовало сделать – например, разорвать на мелкие кусочки и спустить в унитаз письма ее дяди или не сломиться духом при воспоминании о взгляде умирающего, ведь он был страшнее, чем тот, которому пришлось противостоять Персею, когда он победил горгону Медузу там, наверху, в стране звезд.