– А-а-а… Так это понятно!

– Так чего стоите? Понятно, вот и погнали!

* * *

Махачкала

У дверей Центрального морга стоял тщедушный молодой санитар в синем застиранном халате.

«Пропил все здоровье, сдохнет, как собака», – подумал Абрикос.

Преодолевая отвращение, которое он испытывал как к этому доходяге, так и к самому заведению, которое тот представлял, Абрикос подошел, поздоровался и даже протянул руку. Несмотря на невзрачный вид, санитар ответил нехотя, вроде как свысока, с надменностью, присущей маленьким никчемным человечкам, от которых что-то зависит и к которым каждый день вынуждены обращаться самые разные люди.

– Уважаемый, у меня родственник пропал, вот, ищу… – Аваз сунул во влажную ладошку пятисотенную купюру. – Поможешь?

Тот заметно подобрел.

– Пойдем, покажу! – Санитар открыл дверь и шагнул в мрачное помещение, где тошнотворно пахло формалином. – Сколько лет?

– Тридцать восемь, – ответил Абрикос. – Он в горах охотился, может, его пограничники застрелили…

– Есть у нас такой. – Санитар подошел к одному из железных столов, откинул клеенку. – Этот?

Абрикос всмотрелся. Искаженные черты лица, оскаленный рот, а левая рука то ли отрублена, то ли отрезана… Про такое Оловянный ничего не говорил! Может, это вообще не тот?

– А где же рука? – растерянно спросил он.

– Твой, что ли? – хмыкнул санитар.

– Да не пойму что-то… Я своего двоюродного дядю лет пять не видел… И рука у него была на месте…

– Короче, этого вчера пограничники с гор привезли. Видишь, замерзший какой?! Может, поэтому и не узнаешь… А больше у нас подходящих и нет…

Абрикос навел телефон, сделал несколько снимков.

– Тете покажу, пусть определяет… Бывай здоров!

Он с явным облегчением вышел из морга, сел в ожидающую «Ниву» и тут же переслал фотографию на специально заведенный разовый телефон Оловянного. Минут через десять Абрикос выскочил из машины и затерялся в улочках старого города, оторвавшись от бригады наружного наблюдения.

А еще через два часа Оловянный встретился с посланцем Центра и показал ему фотографию. Ханджар с первого взгляда опознал Дауда.

– Молодец, Руслан, – скупо похвалил он. – Теперь давай пощупай пограничников…

* * *

Камры

Через два дня, поздним вечером, когда Зарема уложила сына и сама готовилась ко сну, в дверь постучали. Кто это может быть? Вахид сегодня дежурил на заставе, а больше в такое время прийти некому… Неужели Магомед? Она поймала себя на том, что не обрадовалась, а скорей испугалась. Во-первых, она отвыкла от мужа, а во-вторых, провинилась перед ним и теперь боялась встречи, не представляя, как сможет смотреть ему в глаза.

С замиранием сердца она открыла дверь. Но за ней стоял не Магомед, а наглый Аваз-Абрикос.

– Не ждала? – с порога прогундосил он.

– Тебя – нет, – отвечала Зарема с грубостью, обычно не присущей горским девушкам. – Что тебе надо? Мужа увел, записку принес – и все? Где Магомед?

– Не слишком же ты ждешь своего Магомеда!

Аваз, прожигая взглядом домашний халат, бесстыдно рассматривал женскую фигуру.

– Ну что, так и будем здесь стоять? – продолжил он и, не дожидаясь ответа, протиснулся мимо Заремы в дом.

От его прикосновения Зарема вспыхнула румянцем. Но это был не тот румянец, что вспыхивал при прикосновении Вахида, – это был румянец негодования и ненависти.

Абрикос по-хозяйски обошел небольшие комнаты, осмотрелся, заглянул в кроватку к Аслану. Зарема отчетливо ощущала волну исходящей от него угрозы, она словно окаменела, и язык у нее отнялся. Посторонний мужчина не должен заходить к замужней женщине, когда хозяина нет дома. А если все-таки зашел, то жди беды…

– Ну, что стоишь? – осклабился Абрикос и подошел вплотную. – Ты знаешь, что делать, когда к тебе пришел мужчина! Раз сегодня твой пограничник занят, я его заменю!

«Знает! Все знает!» – Зарему будто по голове ударили.

Ноги ослабли, перед глазами закружилось ухмыляющееся лицо Абрикоса. Тот протянул свои длинные руки, схватил за ворот халата, рванул в стороны, так что отлетевшие пуговицы запрыгали по некрашеному щелястому полу. А через секунду она сама оказалась на полу и, в полуобморочном состоянии, слабо сопротивлялась Абрикосу, который стягивал с нее белье… То, что происходило дальше, она помнила, как во сне. В ужасном тягостном сне, который преследует даже наяву.

– Теперь оденься, шлюха! – грубо приказал Абрикос, когда все закончилось. – По нашим законам ты не должна жить! Тебя убьет муж, когда все узнает, тебя закидают камнями соседи, тебя зарежут родственники! Нет тебе прощения!

Он презрительно смотрел, как она накинула халат, как, зажимая дрожащими руками расходящиеся полы, неловко собрала валяющееся на полу белье, как смахивала рукавом льющиеся по щекам слезы… Зарема знала: все, что сказал Абрикос, – чистая правда! Ей нет прощения! Горская женщина, ступившая на кривую дорожку, обречена на всеобщее презрение и смерть. Ей не посочувствуют ни мать, ни сестры, а отец, братья или дядя своими руками смоют ее кровью пятно с чести семьи… Но и потом, после смерти, она будет вечно гореть в аду…

– Только один путь остался для тебя, шлюха! – кривлялся сидящий перед ней шайтан, то высовывая длинный раздвоенный язык, то почесывая копытом шерсть между рогами… – Один способ искупить свою вину!

Она знала, что он имеет в виду.

– Ты должна стать шахидкой, уничтожив как можно больше кафиров!

Да, это единственный выход! Только так можно избежать позора и сохранить честь семьи…

– Я согласна, – прошептала она белыми губами, распухший язык еле шевелился в пересохшем рту. – Только… Аслан еще совсем маленький…

Она знала, что такие возражения не принимаются. В таких случаях отвечают: «Мы его без тебя вырастим!»

Но сейчас все пошло по-другому. Шайтан исчез, на табуретке у стола сидел Абрикос – хотя и непутевый парень, но вошедший в ее положение, и даже, судя по взгляду, сочувствующий ее горю.

– Да, Асланчика жаль, – печально кивнул он. – И Магомеда жаль. Ему такого позора не перенести, руки на себя наложит… Придется тебе помочь! Но и ты должна нам помочь…

– Но чем я могу…

– Можешь, можешь, – успокаивающе кивал Абрикос. – Сведи меня с Вахидом…

* * *

– Что с тобой, Зарема? Я тебя просто не узнаю! Случилось что-то? С Магомедом?

Сегодня Вахид был в синем гражданском костюме, который ему очень шел, подчеркивая благородство лица и статность фигуры. Но сейчас она не могла им любоваться. Слезы застилали глаза, в ушах стоял гул. Язык снова распух и стал сухим, еле выговаривая слова.