Когда обыск закончился, Мишель и Мэтью вернулись в дом. Разумеется, ничего подозрительного полиция не нашла.

— Мы с вами свяжемся, — сказал мистер Уголовный Розыск. — У нас еще остались кое-какие вопросы.

Мишель чувствовала себя так, как после ограбления. Дело не в проникновении в дом, а во вторжении в личную жизнь, в осквернении того, что ей представлялось святым. Она представила, как полицейские роются в ее белье, хихикая над размером бюстгальтеров и трусиков. Рассматривают рентгеновские снимки позвоночника и тазобедренных суставов Мэтью, сделанные по настоянию врача, предположившего, что кости становятся хрупкими. Удивляются фотографиям из свадебного альбома. Дом уже никогда не будет прежним. Они с Мэтью начинали здесь семейную жизнь, исполненные счастья и надежд.

Мишель пошла на кухню и стала готовить ленч для мужа. Ей самой есть совсем не хотелось. Мэтью подошел к ней.

— Я тебя люблю.

— Я тоже тебя люблю, дорогой, — ответила она. — А все остальное неважно.

— Спасибо, — сказал Джимс. — Очень мило с твоей стороны.

Он очень удивился, когда Евгения принесла ему кофе в постель. Напиток был так себе: кипяток, растворимый кофе и сухое молоко. Тем не менее Джимс был тронут, и у него мелькнула мысль, что, сложись все иначе, он мог бы со временем подружиться с падчерицей. По крайней мере, у нее есть мозги — в отличие от матери.

— Мама ушла на какое-то интервью, — сообщила Евгения.

— Ну, это не новость.

Евгения рассмеялась, и Джимс, к собственному удивлению, последовал ее примеру. А он уже думал, что никогда не улыбнется. Значит, Зилла ушла — вне всякого сомнения, чтобы вылить на него очередную порцию грязи, — и оставила на него детей, даже не предупредив. Придется за ними присмотреть. Выбора все равно нет. Но в последний раз.

Джимс слышал, как она вернулась. Он знал Зиллу очень давно и по звуку закрываемой двери и шагам в коридоре мог определить ее настроение. Судя по звукам, это было отчаяние. Джимс повалялся в постели еще полчаса, потом встал и принял ванну, долго нежась в горячей воде. Куда на этот раз отправилась Зилла с детьми, он не знал, да и не хотел знать, но подождал звука захлопывающейся двери и гудения лифта, прежде чем войти в гостиную. Тщательно оделся — впрочем, как всегда. Ну и угораздило же его влипнуть — эта женщина выгоняет его из собственного дома!

Он решил немного прогуляться. Стоял чудесный день; ветер разогнал дождевые облака, и выглянуло солнце. Ноги сами привели его в Саут-Кенсингтон к ресторану «Лонсестон», где Джимс с удовольствием пообедал, хотя и не заказывал столик заранее. Его мысли плавно перетекли от Зиллы к сэру Рональду Грасмеру и условиям сделки по покупке Уиллоу Коттедж, а потом к Леонардо. Джимс надеялся, что бывший любовник не смог поймать такси и ему пришлось идти пешком до Кастербриджа, что поезд отменили или из-за ремонта железнодорожных путей, которые обычно выполняли по выходным, часть пути пришлось проехать на автобусе.

Назад Джимс вернулся на такси. Когда он входил в Палату общин через Вестминстер-холл, часы на Биг-Бене показывали двадцать минут третьего.

Его ждали две записки. Одна от лидера оппозиции, повелительная и холодная. Не тратит время на сантименты, подумал Джимс. Они увидятся ровно в три. Это приказ. Записка от главного организатора парламентской фракции была выдержана в более мягких тонах. Не хочет ли Джимс «встретиться с ним» — почему даже члены его партии выражаются этим ужасным языком? — в его кабинете перед ужином, чтобы пропустить по стаканчику и обсудить «ситуацию»? Джимс бросил обе записки в корзину для мусора, вздохнул, вспомнив, как в субботу утром выходил к прессе, и направился в Палату общин.

Все взгляды мгновенно обратились на него. Он был готов к этому и не смотрел никому в глаза. Два парламентария сидели возле его обычного места, во втором ряду сзади. Сохраняя внешнее безразличие, хотя сердце у него учащенно билось, Джимс сел между ними. Один и бровью не повел. Второй — разумеется, Джимс его знал, но их отношения никогда не были дружескими — наклонился к нему и по-отечески похлопал по колену. Жест был таким неожиданным и таким сочувственным, что Джимс улыбнулся и поблагодарил коллегу. И тут случилось то, чего не случалось уже лет двадцать: на глаза у него навернулись слезы.

Нет, слезы, конечно, не пролились. Джимс не позволил. Он пробыл в Палате общин минут двадцать, делая вид, что слушает, хотя на самом деле не слышал ни слова, потом встал, обвел взглядом всех присутствующих членов палаты, посмотрел на спикера («Идущие на смерть приветствуют тебя»[52]) и направился к двери. Там Джимс остановился и оглянулся. Больше он не увидит этой картины, которая уже уходит в прошлое, — так бледнеют воспоминания о сне.

Центральный зал был почти пуст. Вчера Джимс отправил председателю парламентской фракции консерваторов заявление о выходе из партии, а главному организатору фракции уведомление о сложении полномочий. Больше делать здесь было нечего, если не считать небольшой консультации. Член парламента, заседавший тут уже сорок лет и знавший все тонкости процедуры, ждал его в своем кабинете с ценными советами, как сложить парламентские полномочия. Это гораздо сложнее, чем выйти из партии.

— Ухожу в отставку, — сказал Джимс.

— Жаль, старина, но ничего не поделаешь. Вы понимаете… ну, существуют небольшие затруднения, если член парламента…

— О да, — перебил его Джимс. — Мужеложство, да?

— Возможно. Я пытаюсь держаться на расстоянии от подобных вещей.

— В Британской империи еще остались оплачиваемые должности? Как насчет губернатора Пяти портов?[53]

— Боюсь, она занята его королевским высочеством принцем Уэльским.

— Разумеется.

Пришлось заглянуть в толстый том.

— Есть должность распорядителя Толпаддльских топей. Предполагает номинальное ежегодное содержание в размере пятидесяти двух пенсов и, естественно, отказ от членства в Палате общин.

— Звучит превосходно, — сказал Джимс. — Я всегда хотел принять участие в судьбе Толпаддльских топей. Кстати, где они находятся? В Уэльсе?

— Нет, в Дорсете.

Впоследствии престарелый парламентарий признался близкому другу, что этот Мэлком-Смит так громко и долго смеялся, что у него возникли опасения за разум бедняги, на которого в последнее время свалилось столько бед.

Джимс больше не собирался здесь задерживаться, чтобы выслушивать выговоры, упреки или язвительные вопросы. Он вышел во двор Нового дворца, когда Биг-Бен пробил половину четвертого; устрашающий звук, на который Джимс обратил внимание впервые за много лет. День был чудесным — солнечным и теплым. Чем же ему теперь заняться?