Однако, как было сказано, в отношениях между человеком и человеком qua человеком авторитет, даже если он и имеет место, есть нечто преходящее, и вечность упраздняет всякий земной авторитет. А теперь обратимся к сфере трансцендентного. Давайте возьмем самый что ни на есть простой, но именно поэтому лучше всего запоминающийся пример. Когда Христос говорит: «Вечная жизнь существует» – и когда кандидат богословия Петерсен говорит: «Вечная жизнь существует», – то оба говорят одно и то же, в первом высказывании не содержится больше дедукции, развитости, глубокомыслия, наполненности мыслью, чем во втором; оба высказывания, если оценивать их эстетически, одинаково хороши. И все же здесь, конечно, имеется вечное качественное различие! Христос, как Богочеловек, обладает особым качеством авторитета – качеством, которое никакая вечность не способна усреднить, ведь усреднить его означало бы поставить Христа в один ряд со всеми – сущностно равными друг другу – людьми. Христос поэтому учил со властью, то есть – с авторитетом. Спрашивать, глубокомыслен ли Христос, – это богохульство и вместе с тем попытка лукаво (будь то сознательно или нет) сделать Его ничем; ведь в этом вопросе содержится сомнение в правомерности Его авторитета, и с наглой прямотою делается попытка оценить Его и подвергнуть Его цензуре, словно Он пришел на экзамен и должен получить оценку, тогда как на самом деле Он – Тот, Кому дана вся власть на небе и на земле.

Однако редко, очень редко случается в наши дни слышать или читать религиозную проповедь, которая была бы вполне корректна. Лучшие из них, как правило, портит то, что можно назвать неосознанным или искренним смешением понятий: они изо всех сил защищают и отстаивают христианство – в ошибочных категориях. Позвольте мне взять первый попавшийся пример. И лучше пускай это будет немец, чтобы я мог быть уверен в том, что никому, даже самому тупому и самому брюзгливому, не придет в голову, будто я пишу все это – касающееся, как я думаю, бесконечно важных вещей – с тем, чтобы намекнуть на то или иное духовное лицо. Епископ Зайлер[156] в гомилии на пятое воскресенье Поста говорит о тексте Ин. VIII, 47. Он выбирает следующие два стиха: «Кто от Бога, тот слушает слова Божии» и «Кто соблюдает слово Мое, тот не увидит смерти вовек»; и далее говорит: «В этих словах Господа находят разрешение три великие загадки, над которыми человек с давних пор ломает голову». Вот что, оказывается, мы здесь имеем. Слово: «загадка», а еще более – «три великие загадки», к тому же такие, – как мы читаем далее, над которыми человек ломает голову: все это сразу уводит мысль в сторону чего-то интеллектуально-глубокомысленного, в сторону обоснования, размышления, спекуляции. Но каким образом простое аподиктическое высказывание способно быть глубокомысленным? аподиктическое высказывание, которое есть то, что оно есть, лишь благодаря Ему и тому, что это сказал Он; высказывание, которое говорится вовсе не для того, чтобы его исследовали или пытались постичь, но для того, чтобы в это просто верили. Как может человеку прийти на ум, будто обдуманное и обоснованное, глубокомысленное решение некоей загадки может быть выражено в форме прямого высказывания, в форме утверждения? Ведь на вопрос: «Существует ли вечная жизнь?» – здесь дается ответ: «Вечная жизнь существует». Разве взбредет хоть кому-то в мире назвать этот ответ глубокомысленным? Если этот ответ сам по себе глубокомыслен, тогда его глубокомысленность осталась бы неизменной, даже если бы эти слова принадлежали не Христу, или если бы Христос не был Тем, Кем Он Сам Себя называет. Возьмем г-на кандидата богословия Петерсена, ведь он тоже говорит: «Вечная жизнь существует». Придет ли кому-нибудь в мире на ум заподозрить его в глубокомыслии на основании этого прямого высказывания? Решающим здесь, таким образом, является не собственно содержание высказывания, но то, что это сказал Христос; и выходит лишь путаница, когда, желая, вроде бы, привлечь людей к вере, говорят все о глубокомысленном и глубокомысленном. Христианский священник может, если он желает говорить корректно, сказать совсем просто: «Перед нами слово Христа о том, что вечная жизнь существует; и этого достаточно. Здесь дело идет не о головоломке, не о спекуляции, но о том, что это сказал Христос, – сказал не в качестве чего-то глубокомысленного, но сказал со властью, с авторитетом». Предположим, далее, что некий человек верит в то, что вечная жизнь существует, потому что так сказал Христос, тогда он идет по жизни с этой верой безотносительно ко всему этому глубокомысленному, требующему размышления и обоснования, ко всему, над чем «человек ломает голову». Если же, допустим, другой человек, напротив, со всем глубокомыслием ломает голову над вопросом о бессмертии, разве он не будет прав, если станет отрицать, что данное прямое высказывание является глубокомысленным решением этого вопроса? То, что говорит о бессмертии Платон, действительно глубокомысленно и выигрывает глубиной обоснования; однако бедняга Платон отнюдь не наделен авторитетом.

Дело тем временем в следующем. Сомнение и неверие, которые делают тщетными все усилия веры, помимо прочего привели к тому, что люди стали стесняться подчиняться авторитету, слушаться его. Эта строптивость вкрадывается даже в ход мысли лучших, возможно, незаметно для них, и тут начинается вся эта взвинченная болтовня, которая по сути своей является предательством, – болтовня о глубоком-глубоком и удивительно-прекрасном, едва различимом для человека и т. д. Если поэтому понадобилось бы одним словом охарактеризовать христианскую религиозную проповедь, как она слышится сегодня, то этим словом могло бы быть слово аффектация. Правда, когда говорят об аффектации священника, под этим порой подразумевают, что он наряжается и пудрится, или что он говорит слащаво-томным голосом, или на норвежский манер рычит и хмурит бровь, или замирает в эффектных позах, оживленно подскакивает и т. п. Однако это отнюдь не самое важное, даже если и было бы желательно, чтобы всего этого никогда не было. Опаснее, когда в священнической проповеди аффектация проникает в самый ход мысли, так что видимость правоверия достигается с помощью акцентов, которые ставятся в совершенно неверных местах, а призыв верить во Христа, проповедь веры в Него по сути опирается на такие вещи, которые вовсе не могут быть предметом веры. Если сын скажет: «Я слушаюсь своего отца не потому, что он мой отец, но потому, что он гений, или потому, что его повеления всегда глубокомысленны и отличаются остротой ума», – то в основе такого сыновнего послушания лежит аффектация. Сын акцентирует совершенно не то, что следовало бы: в повелении он подчеркивает глубокомыслие и остроту ума, тогда как для повеления эти характеристики не имеют ровным счетом никакого значения. Сын желает слушаться в силу того, что отец глубокомыслен и имеет острый ум; но именно в силу этого он как раз таки оказывается неспособен слушаться отца, ведь его критический подход, при котором каждое повеление проверяется на предмет глубокомыслия и остроты ума, подрывает послушание как таковое. И точно также аффектацией являются все эти многие речи о глубокомыслии и глубокомыслии учения, помогающем якобы принять христианство и поверить Христу. Здесь под видом правоверия скрывается обман, состоящий в насквозь ложной расстановке акцентов. Вся современная спекуляция заражена аффектацией, ведь она упраздняет, с одной стороны, послушание, а с другой стороны, авторитет и при этом еще желает быть правоверной. Священник, который полностью корректен в своей проповеди, приводя слово Христа, может сказать: «Это слово Того, Кому, как Он Сам говорит, дана вся власть на небе и на земле. Теперь, мой слушатель, ты можешь рассудить сам в себе, желаешь ли ты покориться этому авторитету, принять это слово и поверить ему – или же ты не желаешь этого делать. Но если ты не желаешь, тогда, ради Бога, не приходи сюда и не принимай это слово в силу того, что оно остроумно, или глубокомысленно, или удивительно-прекрасно, – ведь это кощунство, это стремление сделать Бога предметом критики». Как только устанавливается доминанта авторитета, – авторитета как парадоксального особого качества, – так сразу же все соотношение качественно меняется, так что тот род посвящения, который в других случаях допустим и желателен, становится дерзостью и проступком.