6. Может ли истина освободить человека от всякого ответа за вину, состоящую в том, что он, идя на смерть ради истины, позволяет другим стать виновными в убийстве? Да, почему бы и нет. Но (и теперь я поворачиваю вопрос иначе, чем прежде, когда я сомневался в этом «да») могу ли я или может ли человек полагать, что в познании истины он в такой мере превосходит других людей? Ведь со Христом дело обстояло совсем по-другому, Он был «Истина».

Существует ли для данного единичного человека в его отношениях с другими людьми – борющимися с ним – абсолютный долг перед истиной? Позвольте мне вместо того, чтобы отвечать, выразить ответ в виде нового вопроса, который развернет проблему иначе, чем прежний вопрос о том, имеет ли человек право – даже если он прав и истина на его стороне – позволить другим стать виновными в убийстве (ср.: 2). Новый вопрос таков: может ли данный единичный человек претендовать на то, чтобы по отношению к другим людям его познание истины было абсолютным? И если нет, если мое познание истины не является абсолютным, то как может быть абсолютным мой долг перед ней? Ведь это противоречит само себе.

7. Но ведь свидетель истины, видя, что наступило мгновение, когда дело идет о его смерти, может, начиная с этого мгновения, замолчать. Имеет ли он на это право? Не обязывает ли его долг перед истиной говорить, чего бы это ни стоило? Большинство людей, пожалуй, понимают это в противоположном смысле, чем понимаю это я. Они понимают «чего бы это ни стоило» в смысле готовности пожертвовать жизнью; я понимаю это в том смысле, что тогда придется позволить другим стать виновными в убийстве. Имеет ли он право молчать? И если, положим, его принуждают говорить – если он при этом знает, что истина, если он выскажет ее, станет его смертью, или, точнее, приведет к тому, что другие станут виновны в его смерти, имеет ли он тогда право высказать ложь? И освобождает ли его совершенно от ответственности то, что говорить его принудили другие, то есть что это они сами принудили его к тому, что он позволил им стать виновными в его смерти?

8. Но ведь он, поскольку другие были в его власти, мог с этого самого мгновения предвидеть, что итогом их борьбы будет то, что они его убьют. Ведь поистине именно ему принадлежит здесь власть над другими. Большинство людей превратно понимают это, полагая, будто это он находится во власти других, сильных; но это обман чувств. Нет ничего сильнее истины; и его власть над ними проявляется как раз в том, что он способен заставить их убить его, поскольку он, свободный, знает, что они настолько порабощены ложью, что непременно убьют его, если он будет высказывать истинное так-то и так-то. Но значит, он мог бы еще кое-что сделать, он мог бы сказать им: «Я молю и заклинаю вас всем, что только есть святого: уступите. Я не могу уступить, потому что истина, которая одна имеет власть надо мною, обязывает и принуждает меня не уступать. Но я вижу, что близится моя смерть, я вижу, что теперь я становлюсь виновным в той вине, что я возлагаю на вас, – в том, что вы убьете меня. И я буду молить, буду упрашивать вас избавить меня от этой вины; ведь этого я боюсь, а вовсе не смерти». Но если они и теперь не смогут его понять, будет ли он тогда свободен от раскаяния в том, что позволил им стать виновными? – Или же он мог бы сказать: «Я возлагаю на вас ответственность за ту вину, которая некоторым образом ложится на меня в силу того, что я позволяю вам стать виновными в моей смерти». Будет ли ему тогда не в чем каяться?

9. Итак: «если они так и не смогут его понять». То есть имеет ли человек право сказать: они не желают меня понимать? Ведь Христос имел на это право. Сопротивление по отношению к Нему, Святому, было грехом. Кроме того, Он, будучи Богом и видя сердца людей, Он знал при этом меру их вины, Он, от Кого ничто не было сокрыто, знал, что они не желают Его понимать, так что то, в чем они внешне обнаруживали себя виновными, в точности соответствовало той вине, которая обитала в них. Но имеет ли право человек, когда по отношению к другим людям дело идет об этой крайности, о том, чтобы позволить им убить его, – имеет ли он право сказать: они не желают меня понимать, их непонимание греховно? Может ли человек смотреть в сердца других людей и видеть, что в них происходит? Ведь этого-то он, уж наверное, не может; а значит, он не может и с определенностью знать, что в основании их сопротивления лежит нежелание его понимать. Но тогда смеет ли человек, когда все идет к этой крайности, к тому, чтобы позволить им стать виновными в его смерти, смеет ли он сказать: они не желают меня понимать?

Разве не является этот диалектический момент в отношениях между человеком и человеком столь относительным (просто потому, что никакой человек не есть нечто абсолютное), что как раз то, что они хотят его убить, напротив, указывает ему на то, что он должен в сомнении обратить свой взор на самого себя, усомниться, действительно ли он прав, действительно ли он обладает истиной, если другие (которые в своем отношении к истине qua люди не могут быть абсолютно отличны от него) хотят его убить? Не должен ли он в любом случае прекратить всякую полемику с ними и употребить все допустимые средства для того, чтобы приобрести этих людей для истины? – Однако, если это не получается сделать, – ведь часто проявить в пылу сражения мягкость значит только добавить масла в огонь, – если это никак не удается, что тогда?

Есть ли всякое заблуждение лишь неведение, или же существует такое заблуждение, которое является грехом? И если таковое существует, существует ли оно также в отношениях между человеком и человеком; ведь отношения между Христом и человеком, в которых таковое имело место, – это нечто совсем иное.

Ложным в поступке Сократа было то, что он был ироник, что он, в силу естественных причин, не имел никакого понятия о христианской любви, которая как раз узнается по ответственной заботе о других, по ответственному к ним отношению, тогда как он думал не иметь никакой ответственности по отношению к современникам, но отвечать только перед истиной и перед самим собой. А в суждении Сократа о том, что грех есть неведение, разве не было неистинным как раз то, что он, по-гречески, мыслил только отношения между человеком и человеком? Христианство знает отношения между Богом и человеком и потому рассматривает заблуждение как грех. Но имеет ли силу этот христианский взгляд, когда речь идет об отношениях между человеком и человеком? И если здесь этот взгляд не имеет силы, если в отношениях между человеком и человеком всякое заблуждение есть неведение, то смею ли я тогда ради истины позволить кому-то меня убить, стать виновным в убийстве? Не слишком ли это жестокое наказание за неведение?

10. Христианство учит, что мир зол; как христианин, я верю в это. Но не слишком ли высоко это учение для того, чтобы применять его к отношениям между человеком и человеком? Занятый моей излюбленной мыслью пожертвовать собой, я со всем усердием старался получше узнать людей. В итоге я убедился, что всякий человек добр, когда он один, или когда случается говорить с ним наедине. Но стоит только появиться «толпе», как тут же начинаются мерзости – о, так мерзко, как толпа, или, что еще ужаснее, как мерзкая в своей бессовестности толпа, никогда, никогда, ни разу не поступал самый худший из тиранов. Но Христос не как единичный человек относился к другим, а сущностно относился ко всему человеческому роду.