— Она больна, — он фыркает и начинает ходить по комнате.

— Она поправится. Мы уже нашли способ ее кормить, — Я решаю не говорить, как мало она ест.

— Мы не вынесем бремени, которым является этот ребенок. Она требует слишком дорогого медицинского обслуживания.

— Я сама о ней позабочусь!

— Ты должна подумать об имени твоей семьи, а если не можешь, то подумай о ребенке. Она мала, болезненна, скорее всего имеет задержки в развитии. Что будет с ее образованием? — он резко разворачивается на месте, и чем быстрее он ходит, тем громче звучит его голос. — Куда она пойдет?

— Я сама буду ее обучать.

— Она не сможет рассчитывать ни на достойный брак, ни на хорошую работу, — он продолжает говорить, словно я все это время молчала. — Даже если она выживет, то станет очень дорогостоящей обузой.

Я делаю шаг к нему, умоляя.

— С ней все будет в порядке. Я позабочусь о том, чтобы она набрала вес и поправилась. Пожалуйста, мне необходимо, чтобы она была со мной.

— Хватит! — его рука разрубает воздух. — Ты думаешь только о том, что тебе необходимо. Чего ты хочешь. Хватит! — отцовское лицо исказила гримаса. — Погоня за твоими желаниями привела тебя сюда. И сейчас то, чего ты хочешь, не имеет никакого значения, Наоко. На этот раз важнее то, как будет лучше, — отец направляется к двери, но останавливается.

Полуобернувшись, он бросает через плечо:

— И то, что лучше, для тебя и для этого ребенка — не одно и то же. Тебя с радостью примут дома. Ты меня поняла? Тебя одну.

И он делает еще шаг, открывает дверь и выходит из комнаты.

Теперь я понимаю, что он все же был тигром.

ГЛАВА 37

Япония, настоящее время

Наоко глубоко вздохнула и промокнула глаза.

— Теперь вы знаете мою историю, Тори Ковач, и я готова выслушать вашу.

Произнесенное ею мое имя хлестнуло меня, как мокрое полотенце. Оно ужалило меня, и эта боль выхватила меня из богатых красок 1957 года. Я моргнула, стараясь совместить образ семнадцатилетней Наоко, поругаемой и порицаемой за то, кого она любила, отвергнутой всеми, кого она знала, обвиненной в смерти ее матери и вынужденной принимать немыслимые решения, с пожилой Наоко, той женщиной, которой писал мой отец, которую любил и с которой родил дочь.

— Благодарю вас за то, что вы ее рассказали, — сказала я, осознавая, что она рассказала не все. Разумеется. Я ведь тоже не все ей открыла. Я глянула на папино письмо, которое все еще держала в руках. Для того чтобы узнать ее целиком, я должна была поделиться с ней тем, что знала о своем отце.

Она медленно поклонилась, заметила, что моя чашка почти опустела, и подлила мне еще чаю. Мое сердце тяжело ухало в груди.

— Понимаю, с чем вы столкнулись. И хоть меня и смущает реакция вашего отца, должна признаться, я сама сейчас во власти неоднозначных чувств.

Я снова перевела взгляд с нее на письмо.

— Отец писал вам раньше? — мне было очень важно услышать положительный ответ. Мне важно было знать, что он хотя бы пытался связаться с ней. Его письмо к Наоко проникло ко мне из его прошлого и, как Венди из «Питера Пэна», пришило к моим ногам темную неприглядную тень. И мне было никак от нее не избавиться. Куда бы я ни направилась, она следовала за мной и шептала: «Что, если он их бросил? Что, если это он во всем виноват?» Эти вопросы подтачивали все, что я знала и во что верила относительно отца. И после того как я узнала, через что пришлось пройти этой женщине, я должна была избавиться от этой тени.

Она задумалась, вглядываясь в прошлое.

— Вначале, я думаю, Хаджиме часто писал. Во всяком случае, мне нравится так думать, — она нахмурилась и снова посмотрела на меня. — Но я подозреваю, что отец и бабушка могли прятать его письма от меня. И те несколько, которые до меня все же добрались, я не читала. Я похоронила их вместе со своей болью.

Меня обдало жаром.

— Но почему? Разве вам не хотелось знать, пытался ли он вернуться? — эти вопросы слетели с языка раньше, чем я успела их удержать.

— Какой был смысл в этом знании, если оно ничего не меняло? — она смотрела на конверт, который я держала, словно увидела в нем призрака.

У меня тоже были свои призраки, поэтому я подняла конверт вверх.

— Для меня знание меняет все. С тех пор как я это прочитала, я только и делала, что сомневалась в отце, потому что это совершенно на него не похоже, — я вглядывалась в ее глаза. — Как мог отец, человек, живший ради своей семьи, бросить другую семью и сбежать? Юную жену? Беременную? Как он смог это сделать и потом не обмолвиться об этом ни словом? Это не похоже на моего отца. Что-то должно было произойти.

— Тогда вы уже сами ответили на свой вопрос.

Ее слова застали меня врасплох.

Наоко склонила голову.

— Хаджиме был хорошим отцом?

— Да. Самым лучшим.

Она нахмурилась.

— Как может какое угодно знание изменить этот факт?

Вот она.

Истина.

Очень личная. И, наверное, единственная, которая имеет значение.

— Вы правы. Не может. Человек, которого я знала, был прекрасным отцом, — с большим трудом я справлялась с охватившими меня эмоциями, которые не давали мне говорить. — Но я знала мужчину, Наоко. А не мальчика, которым он до этого был.

— А я знала мальчика, а не мужчину, которым он стал, — она снова провела пальцами по коленям. — Так что, как видите, для меня знание тоже ничего не меняет. Оно не изменит того факта, что молодой, двадцатилетний американец полюбил меня настолько, что выучил мой язык и традиции, чтобы встретиться с моими родными на чайной церемонии. Как не изменит того, как он подарил мне свое сердце во время волшебной свадебной церемонии под старинным деревом.

— Как не изменит и того, что потом он не вернулся, какова бы ни была тому причина.

— Да, правда. Тем не менее... — ее глаза заблестели. — Бабушка часто говорила: «Человек предполагает, а бог располагает». Ох, как бог посмеялся над