Мы замолкаем. Его слова повисают в воздухе, не давая мне пошевелиться.

Его губы сжимаются. Он глубоко вздыхает с утробным звуком.

— Я знаю об этом, потому что твоя мать однажды потеряла ребенка, — он не смотрит на меня. Его глаза устремлены куда-то в прошлое. — Это было после Таро, у нее был мальчик.

У меня опускаются плечи. Она никогда мне об этом не говорила.

— И ей сделали... процедуры, чтобы очистить ее утробу. Это я помню, — впервые в жизни я наблюдаю за внутренней борьбой отца. Борьбой его чувств. Его лицо напрягается, чтобы ее скрыть, но, как и в прошлой войне, в ней не было иного выхода, кроме как принять поражение. Он избавился от растущего напряжения и комка в горле, откашлявшись. — Вот почему тебя туда отпустили. Понимаешь? Это было место, где делали подобные вещи.

— Я не потеряла ребенка.

Отец ничего не отвечает, и само по себе это уже ответ.

— Так почему тогда ты продолжал платить Матушке Сато?

Его густые брови нахмурились.

— Да что я в этом понимаю? Мне было сказано, что так надо, чтобы ты поправилась, и обаасан согласилась. Поэтому, конечно, я платил.

Я выпрямляюсь, чтобы задать очередной непростой вопрос.

— Обаасан согласилась? Она знала?

Он сузил глаза.

— У обаасан есть свои перегибы в убеждениях, но ее намерением было позаботиться о твоем здоровье. Мы только что потеряли твою мать, и... — он качает головой и проводит рукой по подбородку.

За его спиной пошевелились тени, и мои мысли тут же вернулись к ребенку.

— Я хочу представить тебе твою внучку.

Слова были произнесены, и пути назад больше не было. Отец выпрямляется, но не произносит ни слова.

Настал мой шанс, возможно, единственный. Я встаю, кланяюсь и решительно направляюсь к двери. Внезапное открытие двери пугает сестру Сакуру и Хису, но птичка готова к встрече.

— Пожалуйста, — говорю я и протягиваю к ней руки.

Хиса передает малышку мне, и я вглядываюсь в ее крохотное лицо, ее упрямо торчащий хохолок и невинные глаза. Потом перевожу взгляд на сестру Сакуру. Мы не разговаривали, но обе понимали важность этой встречи.

Я отчаянно хочу, чтобы отец увидел красоту и невинность малышки. Через несколько дней мы должны покинуть монастырь, и нам некуда идти. Нам необходимо приятие отца.

Я заставляю себя сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться. Поворачиваюсь, вхожу, закрываю за собой дверь и подхожу прямо к отцу.

— Это твоя внучка, — говорю я тихо и с надеждой.

Он смотрит на сверток в моих руках.

Под моими ногами проседает земля, рассылая судороги волн во всех направлениях. Мы стоим на границе между культурами, тонкой, но глубокой, как бездна, и потенциально смертельно опасной. Я намеренно перешла на другую сторону, но этот ребенок был мостом между нами. Если отец захочет перейти эту черту. Пожалуйста, пусть он перейдет.

Девочка зашевелилась и издала тихий звук. Ее глаза широко распахнулись, словно она понимала важность этой встречи. Я попыталась пригладить пальцами ее упрямый хохолок.

— Она почти не плачет, — я всматриваюсь в него, пока он смотрит на нее. — И совсем не причиняет беспокойства, — я делаю еще один шаг к нему и приподнимаю девочку, чтобы он мог ее рассмотреть.

Отец осматривает ее с ног до головы, но его лицо остается непроницаемым.

Это его маленькая внучка, несмотря на то, кем был ее отец. Малютка надувает пузырь и сипло вздыхает.

Отец не отвечает.

Но я уже вижу ответ, и мое сердце разрывается на части. Я судорожно ищу верные слова, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

— Ес кожа всего лишь немного светлее, и смотри... — я подхожу еще ближе. — Ее глаза почти черные, как мои, — ее волосы выглядывают между моими пальцами. — А это всего лишь цумудзи, вихор, признак гения. Видишь? Они не вьются. Она не будет выделяться среди других детей. И она окрепнет. Я точно знаю.

Отец поднимает лицо и смотрит куда-то мимо меня.

Он уже увидел то, что хотел. Его руки сомкнуты за спиной, он покачивается на ногах вперед и назад. Я прижимаю малютку к себе и готовлюсь не только говорить правду, но и принимать ее.

— Хаджиме отозвали. Ты знаешь о договоре с Тайванем. И сейчас срок его службы окончен, — я наступаю на свою гордость и продолжаю. — Он не вернулся, — на глаза наворачиваются слезы, но я не буду плакать перед ним.

— Тогда возвращайся в ваш дом и жди его.

— Нет, — я смотрю на его подбородок, на то, как двигается его кадык, куда угодно, только не в глаза. В эти пустые глаза. У меня растет комок в горле, и я с трудом произношу следующие слова. — Я не могу вернуться в тот дом, потому что... — я униженно опускаю голову. — Потому что без оплаты он был сдан другой семье.

Он резко выдыхает через нос, играя ноздрями, и делает шаг назад, чтобы обдумать эту новую информацию.

Я жду. Десять секунд? Двадцать? Мне кажется, что их проходит целая тысяча, пока он заговорил.

— Ты думаешь, что он вернется? — он говорит мягко и ровно, словно знает, что сила его слов может меня разрушить.

Могла.

Слезы текут по моим щекам. Дрожат губы. Зубы плотно сжаты, и я часто дышу. Я приказываю себе не плакать. Но уже слишком поздно. Я уже вишу на лозе между двумя тиграми. Голодные мыши грызут ее со всех сторон, чтобы заставить меня выбрать, в какую сторону двигаться. А я не знаю, какое выбрать направление. Какой тигр страшнее? Я поднимаю глаза и говорю, что думаю.

— Нет. Не думаю, что он вернется.

Я жду, глядя на отца, в ожидании его реакции. Воздух вокруг нас становится слишком тяжелым и неподвижным. Гулко колотится сердце. Маленькая птичка шевелится в моих руках. Я молюсь о том, чтобы она не закапризничала.

Он заиграл желваками.

— Каковы твои планы?

Значит, он хочет заставить меня просить.

Настаивает на моем унижении.

Требует, чтобы я умоляла.

Я бросаю взгляд на девочку. Я буду умолять ради нее.

Я низко кланяюсь.

— Я бы хотела вернуться домой, отосан. Помогать ухаживать за Кендзи и бабушкой. Я бы хотела занять свое место как...

— А что насчет нее?

Я поднимаю глаза на него.

— Она моя