Дальнейшие события запомнились не конкретными фактами, а собственными ощущениями. Помню темноту, голод, плач детей, духоту и запах потных тел. Мы слышали выстрелы, чувствовали тепло, словно повсюду бушевали пожары, и поезд пробивался сквозь пламя. Порой стены нагревались настолько, что мы не прикасались к ним, боясь обжечься. Некоторым детям едва исполнилось четыре — совсем малыши! В вагоне с нами ехали двое Охранников, мужчина и женщина. Многие думают, Охранники из армии, а на самом деле они из Федерального агентства по чрезвычайным ситуациям. Я уверена, потому что помню их куртки с крупными желтыми буквами ФАЧС на спине. Почти вся папина родня жила в Новом Орлеане. Папа сам там вырос и именно оттуда ушел служить на флот. Так вот, он любил пошутить, что ФАЧС означает «Федеральное агентство чудовищных слухов». Не знаю, что случилось с той женщиной, а вот мужчина впоследствии стал главой семьи Чоу. Он женился на другой женщине-Охраннике, а после ее смерти — еще дважды. Одной из его жен была Мейзи Чоу, бабушка Старика Чоу.

Поезд не останавливался ни при каких обстоятельствах. Время от времени мы слышали громкое «бах!» — вагон вздрагивал, как лист на ветру, а поезд мчался дальше. Однажды женщина-Охранник ушла помогать в другой вагон и вернулась в слезах. «Наш вагон теперь последний!» — сказала она напарнику. Поезд собирали таким образом, чтобы при нападении прыгунов на вагон его можно было отцепить. Вот что означали те «бах!» — поезд постепенно терял свой хвост. Об участи пассажиров тех вагонов я и тогда думать не хотела и сейчас не хочу, поэтому писать об этом больше не стану.

Читающим эти строки наверняка интересно узнать, что случилось, когда поездка закончилась. Кое-какие воспоминания у меня сохранились, ведь именно тогда я встретила своего двоюродного брата Терренса. Он попал в другой вагон, и мы понятия не имели, что едем вместе. К счастью, его вагон был в голове поезда, а не в хвосте, ведь к концу страшного путешествия осталось всего три вагона, из которых два наполовину опустели. «Мы в Калифорнии», — объявили Охранники и добавили, что сейчас это не американский штат, а независимое государство. Мол, на вокзал пришлют автобусы, которые доставят нас в горный лагерь. Когда поезд остановился, все умирали от страха и волнения: еще бы, после стольких дней взаперти нас наконец выпустят на свежий воздух! Распахнулась дверь, и в вагон хлынул свет, такой яркий, что мы заслонили лица руками. Малыши плакали, решив, что это прыгуны, но кто-то постарше велел успокоиться и не пороть чушь, дескать, в Калифорнии прыгунов нет. Помню, я открыла глаза и вздохнула с облегчением: солдат!

Мы попали в какую-то пустыню. Вагон оцепили солдаты, на песке ждали несколько автобусов, а над головой вращали пропеллерами вертолеты, взбивали пыль и гудели на разные лады. Нас напоили холодной водой. Никогда в жизни простая вода не казалась такой вкусной! Глаза долго привыкали к яркому свету, поэтому огляделась я не сразу и именно тогда заметила Терренса. Он стоял в придорожной пыли вместе с остальными, держа в руках чемодан и грязную подушку. Я повисла у него на шее, мы оба смеялись, плакали и без конца повторяли: «Ну надо же!» Вообще-то Терренс мне не двоюродный брат, а троюродный: его отец, Карлтон Джексон, — племянник моего папы. Карлтон работал сварщиком на судостроительном заводе и, как потом сообщил Терренс, участвовал в сборке поезда. За день до эвакуации дядя Карлтон привел Терренса на станцию и спрятал в кабине электровоза. «Сиди тихо! — велел он. — Слушайся машиниста!» Так Терренс и добрался до Калифорнии. Он был всего на три года старше меня, но в ту пору я воспринимала его как взрослого. «Терренс, ты ведь за мной приглядишь? Обещаешь?» Он кивнул и слово сдержал — приглядывал за мной до конца своих дней. Терренс стал первым Джексоном в Семейном совете Колонии; старейшины нашей семьи входят в состав совета и по сей день.

Нас погрузили в автобусы. Присутствие Терренса все изменило. Он одолжил мне подушку — я заснула, прислонившись к нему, поэтому не могу сказать, как долго мы ехали на автобусе. Вряд ли больше дня. Не успела я выспаться, как услышала голос Терренса: «Ида, Ида, проснись, мы приехали!» Я сразу почувствовала: воздух другой. Когда солдаты вывели нас из автобусов, я впервые увидела стены и фонари на высоких столбах. Фонари не горели, потому что было еще светло. Помимо свежего воздуха и яркого солнца удивил холод — мы дрожали и поеживались. Повсюду стояли солдаты и грузовики ФАЧС всевозможных размеров и моделей с самым разным грузом: продуктами и оружием, одеждой и туалетной бумагой, в некоторых были клетки с домашней птицей, овцами, козами, лошадьми и даже собаками. Охранники построили нас в ряд, сделали перекличку, выдали чистую одежду и повели в Инкубатор. Разместили нас в комнате, которая прекрасно всем известна: в ней до сих пор спят наши Маленькие. Я заняла койку рядом с Терренсом и задала вопрос, давно вертевшийся на языке:

— Что это за место? Папа наверняка тебе рассказывал, раз поезд собирал.

— Ида, теперь это наш дом, — немного подумав, ответил Терренс. — Пока не кончится война, стены и яркие прожекторы защитят нас и от прыгунов, и от всего остального. Слышала про Ноя? Представь, что мы в его ковчеге.

— В каком еще ковчеге? О чем ты, Терренс?! Лучше скажи, увижу ли я когда-нибудь папу с мамой!

— Не знаю, Ида! Я пообещал приглядывать за тобой и слово сдержу.

На соседней кровати сидела девочка моего возраста и горько плакала. Терренс подошел к ней и спросил:

— Как тебя зовут? Если хочешь, я и за тобой пригляжу.

Девочка тотчас успокоилась. Как и все мы, она устала и измучилась, только я сразу поняла: передо мной настоящая красавица. Миловидное личико, копна кудрей — не девочка, а живая кукла!

— Да, — кивнула девочка, — пригляди за мной, пожалуйста! А если не трудно, то и за моим братишкой тоже.

Знаете, впоследствии эта девочка, Люси Фишер, стала моей лучшей подругой, а еще позднее — женой Терренса. Ее братишка Рекс был таким же хорошеньким, как Люси, только, разумеется, с мальчишескими манерами. Наверное, многим известно, что с тех самых пор судьбы семей Джексонов и Фишеров тесно переплелись.

Вообще-то меня никто не обязывал описывать эти события. А ведь если бы не мой дневник, вы, листающие его страницы, никогда бы о них не узнали. Не только о нашем приезде в Калифорнию, но и о том, каким был мир в Старое время. Как мы с папой выбирали рождественские подарки, как покупали сладкий лед, как я сидела у окна и смотрела на звезды. Все Первые, разумеется, давно умерли, многие так давно, что их имена стерлись из памяти. Оглядываясь на те дни, грусти я не испытываю, хотя, конечно, горюю о Терренсе, который покинул нас двадцатисемилетним, о Люси, которая умерла при родах вскоре после кончины мужа, о Мейзи Чоу, которая прожила долгую жизнь, но проиграла в неравной борьбе то ли с раком, то ли с аппендицитом — сейчас точно не скажу. Грущу я о тех, кто сдался — сколько таких я перевидала! — о людях, от горя, страха или бессилия решивших «с меня хватит». Именно о них я думаю. По-моему, свою миссию в нашем мире они не выполнили, а куда сбежали, не понимают сами. Наверное, так рассуждают все старики: мы же наполовину в этом мире, наполовину в ином, вот мысли и путаются. Мое настоящее имя никто уже не помнит. Сейчас меня зовут Тетушкой, потому что сама я завести детей не смогла. Это имя как раз по мне! Порой кажется, герои моих воспоминаний живут во мне. Умирая, я заберу их с собой.