— По его словам, вы сбежали из дома и бродили по улицам около трех часов подряд. Что произошло после вашего возвращения?

— Квартира была заперта, мать не отзывалась, и я выломала замок.

— Обнаружив Мэри Дактон, вы сразу поняли, что она мертва?

— Наверное. Не помню. Помню только, как набросилась на дверь. Возможно, я даже хотела убить свою мать.

— Откуда этот нож?

— Из кухни.

— Да, но раньше? Он ведь новый, не так ли?

— Она где-то купила. Не знаю, в каком магазине, я не спрашивала.

Мужчины опять вышли. Послышался стук, громкие голоса, уверенный топот. Полицейская поднялась и прикрыла дверь спальни. Шаги замедлились, зашаркали вниз по коридору. Мать уносят! Юная мисс Пэлфри подскочила с криком, но служительница закона опередила ее — на удивление больно сжала плечо и посадила в кресло.

Из другой комнаты долетали обрывки приглушенных разговоров: «…разумеется, скончалась прежде, чем в нее воткнули нож. Стоило вытаскивать меня из постели, чтобы лишний раз убедиться! Определенно заявляю: никакое это не убийство».

Раздался и голос Мориса: «Ужасное место. Бог знает, чего она здесь натерпелась за шесть недель. Я не сумел ее остановить… она совершеннолетняя… виноват. Не нужно было рассказывать, как мать издевалась и бросила…»

«Все к лучшему», — вроде бы отозвался кто-то. Хотя девушка могла и ослышаться.

И вот приемный отец очутился перед ней.

— Поедем домой, Филиппа. Все будет в порядке.

Конечно, как же иначе? Морис уладит любую проблему. Избавится от квартиры, заплатит остаток ренты, отделается от вещей, которые напоминали бы дочери о пережитом. Никогда ей больше не увидеть знакомых мелочей. Генри Уолтона водрузят обратно в ее комнату на Кальдекот-Террас. Полотно слишком ценное, чтобы его продавать. Разумеется, для девушки шедевр навсегда отравлен. Теперь она станет взирать на него иными глазами; за элегантностью и порядком ей будут мерещиться глаза палача, свист плети, стук выбиваемой из-под ног скамейки. Однако должны же быть пределы человеческой чувствительности. Ожидается, что Филиппа смирится с картиной на стене. Прочее выбросят, словно мусор, — хотя почему же «словно»? Адвокаты мистера Пэлфри замнут любую шумиху, помогут ей пережить дальнейшие допросы, дознание, публичный суд… А может, и не такой уж публичный. Отец позаботится и об этом. Все до единого — полиция, следователь, журналисты — будут на стороне девушки. Даже увидев изувеченное горло покойной, они сумеют подавить отвращение и неприязнь, припомнив, чья она дочь. Филиппу станут жалеть — и немного побаиваться. Ей даже почудилось — а может, и нет, — что инспектор на прощание грубовато пошутил с Морисом:

— Забирайте ее домой и, Бога ради, уберите подальше кухонные ножи.

После суда он отвезет ее куда-нибудь, скорее всего в Италию. Морис и собственные раны всегда залечивал там же. Вдвоем они увидят города, которые девушка мечтала посетить вместе с матерью. Любопытно, как много времени пройдет, прежде чем он выучится смотреть в глаза Филиппе, не спрашивая себя, смогла бы она вонзить острый нож и в теплое горло? Возможно, такие раздумья лишь подстегнут его интерес; люди всегда восхищались злодеями. В сущности, что такое половые сношения, как не добровольно претерпленный акт насилия и кратковременное убийство?

Наконец отец и дочь остались одни. Перед уходом девушка заглянула к себе в комнату и вернулась оттуда с рукописью матери. Филиппа протянула конверт отцу:

— Пожалуйста, прочти. Ее рассказ об убийстве. Он был написан в тюрьме, задолго до нашей встречи.

— Это она тебе сказала? Взгляни на цвет чернил, потрогай бумагу: листы совсем новые. Тетрадь никак не могла проваляться в камере несколько лет. Неужели ты не заметила?

Подойдя к электрокамину, он помедлил. Мистер Пэлфри не курил и не носил при себе зажигалки. Под пристальным взглядом дочери он принес из кухни коробок, чиркнул спичкой и поднес ее к рукописи. Огонь лизнул бумагу, прожег в ней черный круг и ярко вспыхнул. Отец держал тетрадь за угол, пока не опалил себе пальцы; тогда он выронил ее на каминную решетку.

Внезапно девушка поняла, как сильно измотана, и к тому же впервые заметила пятна и грязь на рубашке. Брюки же запорошила угольная пыль — напоминание о том, как их юная хозяйка пряталась в темноте за мусорными баками. Кажется, на ноге кровавая ссадина? Филиппа закатала брючину до колена. Морис посмотрел на нее и негромко промолвил:

— Сходи в ванную. Я подожду.

Пять минут спустя, когда она вернулась, мистер Пэлфри, уже распорядившийся о том, чтобы со стены сняли Генри Уолтона, держал в руках одеяло. Плотная, шершавая ткань легла на плечи девушки. Не говоря ни слова, отец и дочь спустились к машине.

Дорога домой по пустынным улицам пролетела совсем незаметно. «Никто не видел, как мы уезжали, — подумалось Филиппе. — Назавтра Джордж удивится: почему это наверху так тихо, куда подевались его соседки? А впрочем, никто не станет скучать…»

Вот и Кальдекот-Террас. Свет горел в прихожей и в кабинете, кухня же была погружена во мрак. Парадная дверь отворилась прежде, чем Морис нашарил в кармане ключи. На пороге стояла Хильда в стеганом голубом халате и с перепуганным взором.

Он тихо сказал:

— С ней все в порядке. Не волнуйся. Все будет хорошо. Ее мать мертва. Самоубийство.

Мягкие руки Хильды приняли ночную гостью в объятия.

— Комната ждет тебя, дорогая.

Как будто бы та могла испариться!

Вдруг откуда-то послышался приглушенный собачий лай. Хильда встрепенулась и с нежностью проговорила:

— Ах, кажется, мы разбудили Пирата. Пойду посмотрю, как он там.

У подножия лестницы Филиппа скинула с плеч одеяло. Утром, когда она спустится, наверняка не найдет его. Даже бедной старой тряпке с Дэлани-стрит не позволят напоминать о прошлом. Покачиваясь на ходу, девушка двинулась вверх по ступеням. Отец последовал за ней. Слушая шаги за спиной, дочь на минуту почувствовала себя узницей под конвоем. Однако спальня, куда ослабшие ноги наконец привели ее, дышала чистотой и покоем, а мягкая постель так и манила к себе. «При чем здесь я? — устало удивилась Филиппа. — Это не мое место… Ну ладно, может, настоящая хозяйка не будет против, если…» Стянув запачканную рубашку и грязные брюки, она повалилась ничком на кровать и обняла обеими руками взбитые подушки. Морис натянул одеяло ей на плечи. Девушка решила не мыться: в конце концов, раз настоящая хозяйка не возражает… Уже засыпая, Филиппа вспомнила: теперь ей придется о ком-то плакать. Однако слез не осталось, да и проливать их она никогда не умела. Но это не страшно. Еще научится: впереди ведь целая жизнь.

Воскресная вечерня только что закончилась. Члены конгрегации, довольные возможностью освободиться от роли молчаливых зрителей, с радостным чувством присоединились к заключительному гимну. Мальчики-хористы, чьи кроткие, озаренные свечами лица над круглыми гофрированными воротничками напоминали диковинные призрачные цветы, по очереди покидали свои места. Филиппа встала с колен, тряхнула волосами, оправила на плечах плиссированный хлопок и, примкнув к маленькой компании студентов, облаченных в такие же белые одежды, последовала за процессией за красивую резную завесу, в огромную, затопленную прохладой и светом церковную прихожую.[53]