Она проводила его до парадной двери, словно посетителя, которого никак не удавалось спровадить раньше. Тот поспешил по улице не оглядываясь. Девушка подождала, пока он скроется, и вернулась в спальню. Она не могла смотреть на мать, однако заставила себя взять нож и подержала его в руке. Потом выбежала из дома и бросилась к вокзалу Марилебон.

Телефонные будки у входа в главный вестибюль пустовали, разве что в самой дальней, свернувшись в комок, сидел молодой человек. Возможно, спал или же был пьян. А то и мертв.

Она отыскала в кошельке десятипенсовик, набрала знакомые семь цифр и протолкнула монету, услышав, как Морис повторил номер. Приемный отец ответил сразу же; впрочем, телефон стоял у его постели.

— Это Филиппа, — сказала девушка. — Приезжай, пожалуйста. Моя мать умерла. Я пожелала ей наложить на себя руки, она так и сделала.

— Ты уверена, что она скончалась? — быстро спросил Морис.

— Уверена.

— Откуда звонишь?

— Вокзал Марилебон.

— Сейчас буду. Оставайся на месте. Ни с кем не разговаривай. Без меня ничего не делай.

Дороги в такую рань не успели еще оживиться, и все же он должен был ехать очень, очень быстро. Через считанные минуты послышался звук приближающегося «ровера».

Дочь подошла к отцу, и тот обнял ее — внезапно, мощно, натянуто, скорее как собственник, нежели утешитель. Затем так же неожиданно отпустил. Филиппа зашаталась и чуть не упала. Пальцы Мориса впились ей в плечо, помогли устоять. Потом он подтолкнул ее к автомобилю:

— Едем, покажешь.

«Ровер» плавно остановился у дома номер двенадцать. Морис тщательно запер дверцы, тихо и невозмутимо огляделся по сторонам и, лишь убедившись, что никто не наблюдает, неторопливо тронулся вслед за Филиппой вверх по лестнице. Шаги отдавались в коридоре гулким эхом. Если отец и заметил исковерканную дверь, то по крайней мере ничего не сказал. У двери в большую комнату девушка задержалась. Морис вошел один и посмотрел на кровать. Затем бесстрастно прочел записку, взял со столика пузырек и, прочитав наклейку, вытряхнул на ладонь белую пульку-пилюлю.

— Дисталгетик.[52]Хорошо хоть, не выкинула. Меньше работы лаборантам. Интересно, как она его раздобыла? Дисталгетик просто так, без рецепта, не купишь. Либо украла в тюремной больнице, либо кто-нибудь украл для нее. А может, и впрямь болела. Пожалуй, этого нам уже не выяснить. Парацетамол, конечно, не опасен — в отличие от другой составляющей, вроде опиума. Перебор — верная смерть. Наверняка она собиралась припугнуть тебя, но просчиталась.

«Нив чем и ни в ком она не просчиталась, — хотелось ответить Филиппе. — Моя мать убила себя, потому что хотела именно этого, потому что верила, будто бы я этого желаю. Хоть здесь не унижай ее: она знала, что делает».

Однако девушка промолчала. Морис уставился на изуродованную шею покойной, слегка склонив голову набок, точно доктор, и нахмурился, как если бы встретил неожиданное и неприятное препятствие, почти решив некую техническую задачу.

— Кто это сделал?

— Я сделала. Кажется.

— Так «кажется» — или ты?

— Помню только, как собиралась прикончить ее. Пошла на кухню, взяла нож… Дальше — затмение.

— В разговоре с полицией первую фразу опусти. Главное, жертв нет, а твои намерения уже никого не касаются. Дверь тоже ты взломала?

Значит, заметил. Ну разумеется, как же иначе.

— После моего возвращения мы повздорили, — принялась рассказывать Филиппа. — Вот я и сбежала. Приходить назад не думала, но все же пришла. Пара ключей у нас была одна на двоих. Стучу — никто не открывает, тогда я вломилась насильно. Откуда взяла долото, сказать затрудняюсь. Может, хотела припугнуть ее, прежде чем убегать из дома? Забыла.

— Погоди, — вмешался приемный отец, — если ты была без ключей, как же вошла в подъезд? Связка-то одна?

Да, это она запамятовала. Дочь тут же отозвалась:

— Там американский замок. Я подняла предохранитель, уходя. Привычка.

— А где долото?

— Убрала обратно, в ящик с инструментами.

Допрос окончился. Морис отошел от постели.

— Не надо здесь оставаться. Есть другая комната, поудобнее?

— Удобнее — нет. Только моя и кухня.

Отец положил ей руку на плечи и вывел в коридор.

— Пора звонить в полицию. Я — на вокзал Марилебон. Ты со мной или подождешь тут?

— С тобой.

— Да, наверное, так будет лучше. Оденься потеплее. На улице свежо.

Пока он звонил, Филиппа ждала в машине. Разговор продлился недолго. Вернувшись к автомобилю, Морис проговорил:

— Скоро приедут. Расскажешь им то же, что и мне. Пошла на кухню за ножом, потом провал. Очнулась, когда побежала звонить нам.

Полицейские в самом деле прибыли почти мгновенно. Их оказалось даже слишком много для столь незначительного случая. Они отвели девушку в ее комнату. Зажгли плиту. Принесли горячего чая. С Филиппой осталась молоденькая белокурая полицейская, не старше ее самой. Синяя, подогнанная по фигурке форма делала ее просто обворожительной. Внимательное лицо служительницы закона сохраняло заботливо-нейтральное выражение.

«Никак не поймет, с кем имеет дело, — подумала мисс Пэлфри, — с жертвой или злодейкой. Иначе обняла бы меня за плечи, пытаясь утешить. Но эта рана в горле матери…»

В комнату вошел детектив, чтобы задать несколько вопросов. С ним был Морис и еще один человек. Девушка узнала адвоката отца, однако тот решил официально представить их друг другу:

— Филиппа, кажется, я вас еще не знакомил. Это Чарльз Куллингфорд. Моя дочь.

Девушка поднялась и пожала мужчине руку. Жест получился скупым, обыденным, словно они повстречались в кабинете на Кальдекот-Террас. Вошедший заметно старался не глазеть по сторонам в этой крохотной, убогой спальне. Полицейские внесли плетеные кресла. Инспектор назвал себя, но Филиппа не запомнила его имени. У него были темные волосы, чересчур хорошая одежда и пронзительные глаза, лишенные доброты. Впрочем, говорил он довольно мягко, да и Морис не отходил от дочери ни на шаг.

— Сегодня вечером здесь побывал еще кто-нибудь?

— Кроме нас двоих, нет.

— А кто повредил дверь?

— Я. Долото взяла на кухне.

— Взяли с собой, то есть перед уходом? Зачем?

— На случай, если она не откроет мне.

— Ваша мать уже поступала подобным образом?

— Никогда.

— Почему же вы испугались на этот раз?

— Мы повздорили. Отец рассказал, что в детстве она колотила меня и отдала чужим людям.