— Я спрашиваю — тебе зачем это нужно?

— Странный вопрос! — Лена вздернула тонкие бровки. Круглая веселая мордочка, круглые плошки-глазки, круглая пимпочка вздернутого носика, короткая стрижка на небольшой породистой головушке. Веселая девчушка-старшеклассница. Жуть какая-то!

Лена повернула ключ в замке, подошла ко мне и крепко, долго поцеловала.

— Не боишься, что нас здесь застукают? — спросил я.

Она покачала отрицательно головой и быстрыми своими, ловкими пальцами стала расстегивать на мне рубашку.

— Только один человек может здесь выразить тебе неудовольствие — Александр Игнатьевич Серебровский, — со смешком молвила моя всезнающая старшеклассница. — Но он к тебе, мой медово-сахарный, не пойдет, а вызовет к себе.

— Ну, слава Богу, тогда заблудим на службе по-черному, — вздохнул я.

Она оторвалась от меня и спросила с живым интересом:

— Слушай, скромник мой дорогой, а в твоей заграничной ментуре, в Интерполе, я имею в виду, сотрудники так не балуются?

Я представил себе, как я запираюсь в своем кабинете на Шарль де Голль, 200, с секретаршей нашего управления — костистой белобрысой кобылой Морин Ван де Грааф, и она шепчет мне страстно сиплым басом: «О-о, майн цукер-хениг кнаббе», — и меня охватил такой страх, что желание сексовать пропало начисто.

— Сотрудничка моя дорогая, — сказал я Лене со смехом, — в Интерполе, чтобы попасть с этажа на этаж, из отдела в отдел, нужен специальный электронный пропуск. А во всех кабинетах двери в коридор всегда распахнуты настежь.

— Понятно, — кивнула Лена. — Для пущей открытости. Мы открыты для стука?

— Примерно так… А ты почему про Ваську моего заговорила?

— Я хочу, чтобы у тебя было все хорошо. — Она смотрела на меня в упор смеющимися круглыми глазами. — И вообще, я люблю детей.

— А чего своих не заведешь?

— Ты что, мой возлюбленный руководитель? Я сама еще дитя, нежный ребенок, нераспустившийся цветок! Лет этак через восемь — десять все организуется, можно будет заняться прямым воспроизводством…

Она взяла меня обеими руками за уши, притянула к себе, стала быстро целовать в глаза, лоб, губы, жалюще-остросладко целовала и смеялась.

— Чего сейчас развеселилась? — спросил я. — Скажи правду, мой нераспустившийся распущенный цветок.

— Мы — я и наш босс Александр Игнатьич — любим детей сильной платонической любовью. Он не только своего Ваньку любит, он и чужих деток обожает…

— Да-а? — протянул я неуверенно. — Свежо предание!

Лена села передо мной на стол, обхватила меня своими длинными сильными ногами, подтянула вплотную.

— Несколько лет назад охранник-дурак упустил со сворки Мракобеса, хозяйского питбуля. Ты это чудовище видел, представляешь. Ну, естественно, добрый песик в кровь искусал соседского мальчишку. Мальчонка-то пустяковый, а папаня его — некстати первый замминистра финансов. Объеденного кабыздохом парня забрали в больницу, и запахло грандиозным скандалом…

— Не поверю, что Хитрый Пес не мог откупиться.

— Серенький мой властитель, любимый командир! Конечно, деньги решают все, но есть ситуации, отягощенные эмоциональными глупостями — родительский испуг, материнский гнев, общая ненависть к собакам-людоедам. Как говорит Серебровский, разрушительное действие внесистемного фактора. Надо было сделать так, чтобы допрежь скандала в газетах и заявления в прокуратуру потерпевшие сами оказались довольны укусами…

— Для этого надо было, чтобы вся министерско-финансовая семья оказалась мазохистами, — заметил я.

Лена восхищенно покачала головой:

— Твой друг Хитрый Пес потому магнат, что знает о таких возможностях денег, про которые мы и не догадываемся…

— Обложил ребенка компрессами из тысячерублевок? — предположил я.

— Нет. Спросил — сколько лет пацану? Одиннадцать? Отлично! Позвонил нашему представителю в Нью-Йорк и велел незамедлительно купить детский «мерседес».

— Это еще что такое? — удивился я и почувствовал стыд — прожил столько лет на Западе и не видел детского «мерседеса».

— В Нью-Йорке самый лучший в мире магазин игрушек — «ФАО-Шварц». Там продается «мерседес» — настоящая двухместная «шестисотка», только маленькая, метра полтора длиной. С двигателем, огнями, все на коже — как полагается, но только для детей. Хороших, качественных детей, которые знают, где и у кого надо было родиться. Потому что стоит этот игрушечный автомобильчик девять тысяч восемьсот долларов…

— Ну-ну, и что? — Я почувствовал себя увлеченным старой сплетней.

— В тот же день наш человек в Нью-Йорке снял с витрины «мерс» и вечерним рейсом увез в Москву. А поутру в палату к сшитому и склеенному мальцу вкатили это авточудо, и, как ты догадываешься, после этого ребенка можно было выволочь из машины только с помощью того же Мракобеса.

— Любопытная история… Может быть, это миф?

— Наверное, миф, — легко согласилась Лена. — Правда, я сама на этом «мерсе» прокатилась. Полный прикол!

— А ты как в этот детский «мерс» попала?

— А его привез в больницу мой папаша. Так уж получилось, что он хорошо знаком с Серебровским и покусанным замминистра…

Мы молчали, глядя друг на друга. Мне показалось, что я начал улавливать код, тайный подтекст ее разговоров со мной.

Лена простодушно сказала:

— Я думаю, что тебе было приятно убедиться в чадолюбии твоего друга. Отец покусанного мальчика потом понял, что за суховатой внешностью олигарха Серебровского скрывается нежная, чувствительная душа. Они даже подружились впоследствии.

— Что-то в этом роде я и предполагал. Как фамилия этого папы, кстати говоря?

— Фатеев…

Она ласкала меня пронзительно, нежно. И властно. А я вел себя как сексуальный инвалид, как эротический лишенец. Я хотел с ней разговаривать.

— Спасибо, что ты рассказала мне…

— О чем ты? — оторвалась она на миг.

— О восхитительной любви Серебровского к детям покусанных министров.

— Не стоит благодарности. Добродетели босса очевидны…

— Тебе наш босс нравится, — утвердительно спросил я.

— Нет, — отрезала она, пытаясь выволочь меня из русла интриг в сладкое лоно удовольствий.

Но мы — международные менты-мазохисты — так легко гадость на радость не меняем.

— Почему? Почему может не нравиться Хитрый Пес? Некрасивый?

— Перестань говорить глупости. Богатые некрасивыми не бывают. Серебровский — очень крутой мэн.

— И что?

Она, видимо, махнула на меня рукой — от эмоционального паралитика кайф не словишь. Закурила сигарету и сказала мне душевно: