Артём забрался с ногами на лежанку Мезерницкого, сняв сапоги, в которых было чересчур жарко, и внимал одновременно и Шлабуковскому, и владычке Иоанну, который только что всё-таки пригубил рюмку чего-то лилового.

– Церковь – человечество Христово, а ты вне церкви, ты сирота, – тихо говорил владычка Иоанн. – Верующий в Христа и живущий во Христе – богочеловек. А ты просто человек, тебе трудно.

Артём слушал владычку, и ему казалось, что голова его очищается, как луковица – слой за слоем… и сначала было легко, всё легче и легче, как будто он научился дышать всем существом сразу, и всё вокруг стало прозрачнее… но одновременно нарастала тревога: что там, внутри у него, в самой сердцевине – что?

Вот ещё одно слово владычки, для которого Артём был как на ладони – и вот ещё одно, и вот ещё третье, – а вдруг сейчас последний лепесток отделят – а там извивается червь? Червь!

Будто бы беду отвели – так чувствовал Артём, – когда Мезерницкий, похоже, умевший, невзирая на своё облако, одновременно и говорить, и слушать, вдруг оставил свою тему и перебил владычку:

– А я вот иногда думаю, отец Иоанн: какое христианство после такого ужаса?

Владычка Иоанн чуть устало, но очень миролюбиво посмотрел на Мезерницкого. Глаза у владычки были совсем засыпающие: умаялся, бедный.

– А первохристиане что? – спросил он негромко, но таким тоном, словно первохристиане только что были где-то здесь. – Их рвали львы. А Христа что? Его прибили гвоздями! А он – сын Бога! Бог отдал сына.

– Вся Россия друг друга прибивала гвоздями, – сказал Мезерницкий. – Она теперь не хочет в Бога верить. Пусть Бог верит в неё, его очередь.

Владычка через силу улыбался, словно смотрел на свое чадо – которое расшалилось, но сейчас успокоится.

– А Он верит, он верит, – согласился владычка. – Его очередь – всегда, Он и не выходит из очереди. Сказано: любяй душу свою – погубит ю, а ненавидяй душу свою – обрящет ю. Россия свою душу возненавидела, чтоб обрести.

– А она обретает, – вдруг взял на тон, а то и на два выше Мезерницкий. – Обретает! – даже Граков обернулся на этот голос, а Василий Петрович перестал жевать травинку.

Мезерницкий сделал такое движение двумя руками, словно разорвал это самое невидимое облако и вылез наконец наружу, вспотевший и замученный.

– Батюшка у нас книг не читает. В России попы вообще книжность не очень любят, поскольку она претендует на то место, что уже занято ими… на место, откуда проповедуют, – сказал Мезерницкий очень чётко, Василий Петрович на слове “попы” поднял посуровевшие глаза и всё-таки смолчал. – Но тем не менее Россия уже сто лет живёт на две веры. Одни – в молитвах, другие – окормляются Пушкиным и Толстым. Граков, что там у тебя? Толстой или Пушкин? Тургенев? И Тургенев хорошо! Потому что беспристрастное прочтение русской литературы, написанной, между прочим, как правило, дворянством, подарит нам одно, но очень твёрдое знание: “Мужик – он тоже человек!” Самое главное слово здесь какое? Нет, не “человек”! Самое главное слово здесь – “тоже”! Русский писатель – дворянин, аристократ, гений – вошёл в русский мир, как входят в зверинец! И сердце его заплакало. Вот эти – в грязи, в мерзости, в скотстве – они же почти как мы. То есть: почти как люди! Смотрите, крестьянка – она почти как барышня! Смотрите, мужик умеет разговаривать, и однажды сказал неглупую вещь – на том же примерно уровне, что и мой шестилетний племянник! Смотрите, а эти крестьянские дети – они же почти такие же красивые и весёлые, как мои борзые!.. Вы читали сказки и рассказы, которые Лев Толстой сочинял для этого… как его?.. для народа? Если бы самому Толстому в детстве читали такие сказки – из него даже Надсон не вырос бы!

– Вы к чему ведёте? – спросил Василий Петрович несколько озадаченно.

– А вы подождите, Василий Петрович, – ответил Мезерницкий. – Ergo bibamus нас всё равно ждёт, оно неизбежно. Пока же – о Толстом, и то в качестве примера. Можно Толстого сменить на Чехова – Граков, поставьте книгу на место, хватит её жать, – такая же история. Чехов – он вообще никого не любит; но всех он не любит, как людей, а мужик у него – это сорт говорящих и опасных овощей… это что-то вроде ожившего и злого дерева, которое может нагнать и зацарапать. Наши мужики ходят по страницам нашей литературы – как индейцы у Фенимора Купера, только хуже индейцев. Потому что у индейцев есть гордость и честь – а у русского мужика её нет никогда. Только – в лучшем случае – смекалка… А чести нет, потому что у него в любую минуту могут упасть порты – какая тут честь.

– И всё-таки? – спросил Василий Петрович, которому монолог Мезерницкого с самого начала не нравился.

– Большевики дают веру народу, что он велик! – сказал Мезерницкий, явно сократив себя – слов у него в запасе было гораздо больше. – И народ верит им. Большевики сказали ему, что он не “тоже человек”, а только он и есть человек. И вы хотите, чтоб он этому не поверил? Беда большевиков только в одном: народ дик. Может, он не просто человек, а больше, чем человек – только он всё равно дикий. По нашей, конечно же, вине – но это уже не важно. Что делать большевикам? Понятно что – не падать духом, но сказать мужику: мы сейчас вылепим из тебя то, что надо, выкуем. Мужик, естественно, не хочет, чтоб из него ковали. Его, понимаете ли, секли без малого тысячу лет, а теперь решили розгу заменить на молот – шутка ли. Однако уже поздно. Сам согласился.

– Мы-то здесь при чём, голубчик? – спросил Василий Петрович.

– Мы? – искренне удивился Мезерницкий. – Мы вообще ни при чём – нас уже нет. Мы сердимся на немца-гувернёра, что он кричит на нас: как он смеет? Вот бы его убить! Мы бегаем по лугу и ловим сачком бабочек. Потом они лежат и сохнут в коробках, забытые нами. Мы совращаем прислугу и не очень стыдимся этого. Мы воруем папиросы из портсигара отца… Мы – в эполетах, и заодно лечим триппер – в этом самом своём Крыму, в жаре, голодные, больные предсмертной леностью мозга… и всё собираемся взять Москву, всё собираемся и собираемся, хотя ужасно не хочется воевать – как же не хочется воевать, Боже ты мой. Тем более что индейцы победили нас – у них оказалось больше злости, веры и сил. Индейцы победили – и загнали нас в резервацию: сюда.

Мезерницкий сел и очень твёрдой рукой разлил по стаканам – во все стаканы разное.

Артём подумал: отчего же молчит владычка, повернулся в его сторону – а он спит.

Некоторое время Артём смотрел на него с нежностью, пусть и хмельной, иначе никогда бы не посмотрел так, и владычка вдруг открыл глаза – будто почувствовал, что на него смотрят.

В то же мгновение, как его глаза открылись, владычка улыбнулся Артёму – словно доброе к нему отношение только и ждало, чтоб проявиться, и с трудом пережидало батюшкин сон.

Владычка быстро перекрестился и, приговаривая: “…Пора, пора, не встану завтра…” – тихо поднялся – с таким видом, словно вокруг всё было в стекле, и нужно было исчезнуть как можно тише, – Мезерницкий, набрав воздуха, продолжил в это время что-то говорить, выбрав почему-то Гракова в качестве слушателя; тот поддакивал на разные лады: “Есть смысл!.. Да-да… Безусловно!.. Отчего бы и нет!..”