— Флёретт?

Поверхность разглаживается, затягивается тонкой пленкой, и я начинаю различать свое отражение. А рядом, почти сливаясь с темно-бурой гладью, виднеется еще одно лицо. Выпрямляюсь так резко, что распущенные волосы хлещут меня по спине. Вместо доски я вижу ржавый котел, тот самый, из которого валом валили бабочки за день до моего дебюта. Он вновь до краев полон патоки. И вместе со мной в него заглядывает не кто иной, как Роза!

Узнаю ее не сразу. Куда подевалось заношенное ситцевое платье с темными пятнами под мышками? Наряд на Розе пышный, отделанный кружевом и почти такой же безупречно белый, как ее приоткрытые в улыбке зубы. Вместо убогого платка — увитая жемчугами башенка из желтого атласа, при виде которой Селестину хватил бы удар. Но главное отличие — лицо. Уродливые ожоги разгладились, и кожа на левой щеке стала такой же упругой, как на правой. Лицо негритянки лоснится, как у статуи, выструганной из мореного дуба и отполированной почтительными касаниями тысяч пилигримов. Я любуюсь Розой — молодой, похорошевшей — и понимаю, что все это значит.

Няня раскрывает объятия. От нее исходит не могильный холод, а жар живого тела, и я льну к ней, чтобы ее тепло вытопило боль из моего сердца. Часто смаргиваю, но слезы не унять. Я истосковалась по касаниям. И мне так обидно, что у Джулиана и Дезире нашлась ласка друг для друга, но не для меня.

— Вот и ты, Флёретт. — Няня похлопывает меня по спине. — Долгонько же пришлось тебя ждать!

Мы стоим на вытоптанном пятачке между курятником, кухней и калиткой в сад. Солнце припекает, и сладкое марево плывет в воздухе, от чего он кажется переливчато-вязким, как сахарный сироп. Но в Большом доме не хлопают двери и не разносятся по комнатам зычные окрики бабушки, да и в кухне непривычно тихо — ни бульканья гамбо, ни напевного мычания поварихи Лизон. Даже куры и те не кудахчут.

Это не мир, а зарисовка мира. Я отличная рисовальщица, но обоняние и осязание для меня важнее слуха.

— Роза? — говорю я, отстраняясь. — Если ты здесь, то ты… ты…

— Умерла, — завершает она за меня. — Когда меня опять повезли на аукцион в Новый Орлеан, я сделала то, на что у меня не хватило смелости годы назад, — приняла яд, который был припрятан в кармане. Слышала бы ты, как чертыхался аукционер!

— Мне так жаль, Роза! Прости меня. Это ведь я во всем виновата.

— Виновата, виновата… опять ты затянула свою любимую песню, Флёретт. Кому станет легче, если ты вопьешься зубами в свое сердце? Уж точно не мне! Не вини себя, девочка. Я ни о чем не жалею. Смерть — это сладкий осадок на дне кофейной чашки, и я давно хотела до него добраться, — причмокивает губами Роза.

— Но теперь-то ты объяснишь мне, что всё это значит?

— Что «это»?

— Ну, всё вообще… Бабочки, например, и почему я их вижу.

— Бабочки-то? Бабочки слетаются на самый красивый цветок в саду.

Закусываю губу. Так легко ей не отвертеться!

— Мне кажется, что я сломала себе жизнь, — честно признаюсь я. — И не только себе, но и всем остальным. Из-за меня несчастна Дезире. А Джулиан… лучше б я вообще его никогда не встречала! Всем от меня только хуже.

Роза качает головой, и жемчуга на ее тиньоне вспыхивают в лучах жаркого полуденного солнца.

— Иногда наша жизнь ломается с треском, — говорит она, — а потом срастается вкривь и вкось. Прямо как сломанная нога, на которую неправильно наложили лубок. Годится лишь на то, чтоб ковылять худо-бедно, а ведь охота и сплясать! Взять бы да и сломать кость заново, но мешает память о боли. Ведь во второй-то раз будет гораздо, гораздо больнее. Уж лучше не рисковать и оставить все как есть. Но жизнь решает за нас. А может, не жизнь, а Они, а может, не Они, а мы сами. Снова раздается хруст, и снова мы катаемся по земле, разбрызгивая слезы, и кажется таким несправедливым, что эта адская, эта непереносимая боль обрушилась на нас дважды. Но это наш шанс, девочка. Шанс выпрямить то, что срослось криво. — Она подмигивает мне и, наклонившись, поднимает тыкву-горлянку.

В сосуде плещется знакомая жидкость, запах которой загодя разъедает гортань.

— Выпей, Флёретт. — Отхлебнув из горлышка и крякнув, Роза протягивает мне адскую смесь. — Пришло время кое-что тебе показать. Ты же хотела увидеть себя. Сейчас увидишь.

Зажав нос, делаю быстрый глоток, и на какой-то миг мне кажется, что я проглотила раскаленную кочергу. Пиман хлещет по стенкам желудка, а оттуда рикошетом бьет в голову, и мир закручивается в спираль.

Попятившись, я вцепляюсь в Розу. Она подхватывает меня за талию, не давая упасть, но вдруг толкает вперед, к котлу. Растопыренными руками хватаюсь за края, сдирая кожу о проржавевший металл. Сладкая жижа приходит в движение. Со дна всплывают толстостенные пузыри и лениво лопаются, разбрызгивая горячие капли. Сквозь рябь проступает сияние, как будто под толщей патоки зажглась и не гаснет искра.

Щурясь, я всматриваюсь в источник света. Он кажется все ярче, все ближе, и я различаю всполохи огромного костра. Пламя пляшет по головешкам, то припадая к земле, как готовый к прыжку зверь, то разрывая тьму вихрем искр. Каждый всполох золотит лица людей, что пляшут вокруг огня, озаряет их выпяченные груди, их руки, воздетые к небесам. Глаза полуприкрыты, как в молитве, но мышцы напряжены и упруго подрагивают в такт барабанному бою. Губы вымазаны черным, и я догадываюсь, что это свиная кровь.

Но вот появляются еще двое, мужчина и женщина. Они как будто шагнули из пламени, и толпа расступается, давая им пространство для танца. Мужчину я вижу со спины. Он обнажен по пояс. Спина лоснится от пота, мускулы на предплечьях перекатываются, словно под черной кожей свился клубок змей, но ниже локтя правая рука заканчивается культей, из которой торчит белая кость.

Если Барон Самди обернется, я увижу череп без единого клочка кожи. Но он не оборачивается. Ему ни до кого нет дела, кроме женщины, что пляшет перед ним нагая, пляшет в одном ритме с пламенем. Закатив глаза, она вскидывает голову в экстазе, и ее волосы колышутся черным дымом. Удар босой пяткой — и с песка взмывает стая синих бабочек. Они мечутся среди искр, не опаляя крылья, но раздувая пламя еще выше, пока оно не озаряет ночное небо и заросли пальм вокруг просеки. Широко раскинув руки, женщина ловит бабочек и давит их с бездумной жестокостью ребенка. Когда она проводит руками по груди, на смуглой коже остаются переливчатые синие полосы.

Я уже видела ее однажды. Она лежала на дне могилы, белая, как засохшая моль, с болезненной гримасой на лице. Теперь я отражаюсь в другом зеркале, в черном зеркале патоки, и все мне видится иначе.

Барабанный бой смолкает. Плавно качнув бедрами, женщина замирает и смотрит на меня в упор. Едва не отшатываюсь от котла, но какая-то неведомая сила удерживает меня на месте. Губы женщины раздвигаются в улыбке. Кивнув мне, как старой знакомой, она вытягивает руки ладонями вверх. «Угадай, что тут?» — смеются карие глаза. Обе руки сжаты в кулак, но сквозь стиснутые пальцы сочится кровь и тяжелыми каплями падает в песок. Я сразу вспоминаю открытки в спальне Мари, но они были насквозь пропитаны фальшью, а здесь все взаправду. Никакой напускной благости. Только гнев на тех, кто подверг нас страданиям. Только гнев и жажда мести.