– Да, – ответила я. – Ты не возражаешь?

– Наверное, не возражаю, – ответил он.

– Это случилось, – сообщила я. Мы с отцом сидели рядом на краю моей кровати. – Я на последней базе.

Мне было семнадцать, и я была в выпускном классе.

– Все прошло хорошо? – спросил он.

– Да.

Я не стала рассказывать ему, что сначала неправильным был угол, и оттого мы решили, что близость между нами невозможна, что наши тела несовместимы, что их части не соединяются так, как должны.

Иногда после уроков, среди свободной недели, что выдавалась между двумя номерами газеты, мы с Джошем ездили в заповедник «Винди-Хилл». Он поднимался над смотровой площадкой, откуда открывался вид на город, – среди холмов, с одной стороны широких желтых и мягких, словно верблюжьи горбы, а с другой – похожих на расстеленное по ветру одеяло, до самого Тихого океана. Под нами лежал игрушечный город, тишину вокруг нарушало лишь пение ветра, клонящего к земле высокую траву. Ясный день, красота, которая не умещалась в груди, стеклянный воздух, ощущение великой свободы и благодати: мир открывался перед нами. Я смотрела на север и видела, как вдалеке сверкает Сан-Франциско, видела так отчетливо, будто он был совсем рядом. Как в том сне, где мы вдвоем летали над землей: он был одновременно близко и далеко. Наверное, так преломлялся свет на своем пути от наших холмов к тем, что окружали большой город.

Также теперь, когда у меня был Джош, я видела своих родителей. Хотя нельзя было сказать, будто меня совсем не беспокоило то, где мама будет брать деньги, что отец насмехается надо мной, что случится, когда он поймет, что я и вправду собираюсь уехать, поступив в колледж. Но я парила надо всем этим, не чувствовала, как все это давит и колет. Теперь Джош отвозил меня к врачу, помогал переезжать из дома в дом. Он путал дни, забывал о домашних работах, о том, что записан к стоматологу, и о том, что договорился о встрече – только если это не встреча со мной. Когда мы ехали куда-то в его сине-зеленой машине с розовой полосой, я чувствовала, что я в безопасности.

После весенних дождей, когда сквозь комья земли под дубами и эвкалиптами вокруг Стэндфордского университета стала пробиваться трава – длинные изумрудные стрелки, похожие на кошачьи усы, позолоченные весенним солнцем, – в голове вертелась мысль: «Это мой город». Я шла из школы домой и видела, как сменяют друг друга времена года. Раньше это был город отца, город мамы, город, куда я попала случайно и с тех пор постоянно переезжала с места на место. Теперь я была влюблена, и земля вокруг казалась многомерной, сложной, полновесной – она принадлежала мне.

♦

В обеденный перерыв я ходила в кабинет миссис Даас, женщины с короткими седыми волосами. Она возглавляла школьный отдел, который контролировал поступление учеников в университеты, и у нее можно было полистать папку со списками принятых. Меня интересовали списки Гарварда. Страшного, огромного, далекого и ускользающего. Это была самая весомая организация из всех, что приходили на ум. К тому же я приняла решение, а значит, неуверенности не могло быть места. Выбор сделан – не за чем искать что-то еще и сомневаться. Поступление в Гарвард казалось правильным шагом, но не для меня – я не знала, что правильно именно для меня, не пыталась загадывать так далеко, – а в некоем глобальном смысле. Ежегодно туда поступало несколько человек. Под своими именами ученики вписывали названия университетов, где учились их родители, и я прочла их все в поисках хоть одного имени, одного ребенка, чьи родители не учились бы нигде.

Я оплатила занятия по подготовке к тестированию академических способностей, необходимому для приема в вуз. Я ездила туда на велосипеде по утрам в субботу. Родителям я ни о чем не рассказывала, хотя они знали, что я поступаю в университет. Похоже, они не знали, что нужно предпринять для это, и не задавали вопросов.

Я подала заявку на раннее поступление. К бумагам нужно было приложить открытку с маркой и своим адресом. Я тайком пробралась в кабинет Лорен и стащила симпатичную открытку из набора черно-белых фотографий Картье-Брессона. Мне нравились эти открытки – хотелось, чтобы заявка демонстрировала мой хороший вкус. Меня разоблачил почтальон: украденная открытка пришла по почте домой. Но меня больше беспокоило впечатление приемной комиссии, чем опасность быть пойманной.

Отец уехал по делам, поэтому я подделала его подпись на заявке.

Когда выдалось несколько праздников и выходных кряду, я полетела в Нью-Йорк, чтобы посмотреть на колледжи, и остановилась у Моны. Мама не смогла бы позволить себе такое путешествие, у отца не было времени. В любом случае в университетах Мона разбиралась лучше их обоих.

Она жила в Верхнем Вест-Сайде, в квартире с рядом круглых окон, обрамленных панелями из грубого дерева и выходивших на Риверсайд-парк. Внутри радиаторов что-то позвякивало.

Мона показала мне Колумбийский университет, где училась сама. Потом мы съездили в Принстон – она хотела, чтобы я поступила туда, – и в Гарвард. Я устроила все так, чтобы пройти собеседование в приемной комиссии тогда, на месте, а не с представителем университета дома, в Калифорнии. Решила, что близость к заветному университету повысит мои шансы на поступление.

Двое моих знакомых, которые учились в Гарварде, предупредили, что это, возможно, не лучший выбор. Доктор Ботштейн из генетической лаборатории при Стэнфорде, где я проработала два лета, рассказал, что его не приняли в неофициальные студенческие клубы из-за того, что он еврей.

– Я не отговариваю тебя туда поступать, – предупредил он, – просто предлагаю еще раз подумать.

Я тогда не могла представить ни того, что меня примут, ни уж тем более того, что передумаю.

Второй знакомый, доктор Лейк, сказал, что Гарвард показался ему излишне строгим, похожим на серьезное государственное учреждение. Ему было одиноко, и только поступив в медицинскую школу при Чикагском университете, он почувствовал себя счастливым.

Я не поверила ни одному из них: оба учились там очень давно. Я знала, что было для меня лучше – так мне казалось, – хотя почти ничего не знала о Гарварде. Мне нужно было не счастье, а то, чего они, может быть, не поняли бы: одобрение, повод для побега. Гарвард, думала я, сделает меня достойной чего-то. Существования. Казалось, никто не в силах был осознать, как сильно мне нужно было попасть в то место, о котором я так мало знала.

Мы с Моной приехали в Гарвард ясным осенним днем, холодный воздух обжигал щеки. Тот день, впрочем, был ничуть не более холодным и ничуть не более прекрасным, чем те, когда мы осматривали Принстон или Колумбийский университет. Мысль о Гарварде, его имя, благополучие и успех, которые в моем уме прочно были связаны с ним, – все это придавало благородства его зданиям, газонам, деревьям. Он сиял, он был безупречен.

В приемной администрации университета – стены цвета топленого молока, голубой ковер – было слишком натоплено и пахло краской. На стульях рядом со мной сидели другие потенциальные студенты. На мне были черная юбка и черные колготы.