началами княжеского порядка вещей. Но, рассматривая памятники восточной поэзии, мы убеждаемся, что рассказ о великодушии богатыря, обиженного царём, но прощающего ему и выручающего его из беды, ничуть не есть рассказ чисто русский: он не раз встречается в древних восточных повествованиях, и благодушие Ильи не есть исключительная характеристическая черта нашего Ильи. В доказательство сравним обе наши редакции со следующими песнями и поэмами.

Одна телеутская легенда рассказывает, что у ойротского князя Конгодоя был сын от первой жены, богатырь Шюню, которого возненавидели и замыслили погубить младшие братья, сыновья второй княжеской жены. Они однажды наклеветали отцу на старшего брата и уверили его, что этот злоумышляет на его жизнь. Отец послушался их, они напоили Шюню допьяна, вырыли яму в 60 сажен глубиной и столкнули туда пьяного Шюню. Через несколько времени пришли туда три человека с железными луками и сказали Конгодою: "Кто выстрелит из этих луков, тому мы станем платить дань; а если Конгодой не может стрелять, пусть он нам платит дань". Младшие княжие сыновья не могли даже и поднять тот лук; они испугались и сказали: "Надо за Шюню взяться!" Тогда они поехали к Шюню и вынули его из ямы. Шюню был ещё жив. Они обрадовались, убили молодую кобылу, стали его угощать вином и мясом. Шюню сказал: "Я возьму свой собственный лук" и принёс его. Шюню стал стрелять из своего лука и насажал множество стрел в железный порог своего отца, потом сказал: "Подайте мне те луки". Ему дали те луки, он натянул все три, выстрелил и сказал: "Берите прочь эту дрянь и убирайтесь вон!" И тогда те три человека пошли и стали платить дань.

Этот самый рассказ существует и у сибирских киргизов, лишь с небольшими изменениями в подробностях. Здесь речь идёт о хане Конгдаиди, царствующем на Алтае, и о его сыне, богатыре Суну. Весь киргизский народ боится Суну и завидует ему из-за необыкновенных его богатырских подвигов; вот они клевещут на него хану, уверив его, что Суну изнасиловал многих жён и дочерей их. Хан Конгдаиди приходит от этого в величайший гнев, велит выкопать яму в семь сажен глубины и бросить туда Суну, а наперёд отрубить ему руки, вынуть лопатки из спины и снять кожу. Суну говорит ему: "Ой, батька, куда-то ты денешься? Как убьёшь меня, сгибнет твоя юрта! На что Бог дал меня тебе! Если теперь ты больше не услышишь моего голоса, зато вот ужо, после, ты услышишь его!" Но хан ничего не хочет знать, и сына его спустили в яму. Но через три года принесли к киргизам из Монголии огромный лук с таким объявлением, что если у киргизов натянут и выстрелят из этого лука, то монголы будут платить дань киргизам, а если нет, то киргизы монголам. Напрасно хан Конгдаиди собирает весь свой народ: никто не в состоянии сладить с луком. Тут хан вспоминает про сына своего Суну и плачет. Потом велит отрыть и принести его: Суну ещё жив. Его приносят, мажут сметаной, кормят мозгом из костей, и он снова получает свои силы. Сначала он не хочет исполнять требуемого от него подвига и выручать киргизского хана из беды, но потом велит помазать лук сметаной, потому что он рассохся, и натягивает его с такою богатырскою силою, что лук ломается. "Несите его к монголу! — говорит Суну. — Лук никуда не годится, я такую игрушку и натягивать-то не хочу!"

Третий пример мы находим в "Шах-Намэ". Туранский царь и с ним огромное войско под предводительством Сограба (незнаемого сына Рустема) вторгаются в иранское царство Кей-Кауса. Один из пограничных правителей царских посылает с нарочным письмо к Кей-Каусу, где рассказывает про это нашествие и высчитывает силу неприятельскую. Прочитав письмо, Кей-Каус приходит в ужас и тотчас же требует к себе на помощь богатыря Рустема, проживающего в Забулистане, своём уделе. Но Рустем сначала проводит целых три дня в пирах и пьянстве с посланным Кей-Каусовым (это один из царских богатырей). За это Кей-Каус приходит в такой гнев на Рустема, что когда тот появляется наконец у него при дворе, то царь встречает его жестокими упрёками и велит повесить и его, и посланного своего. Но Рустем отталкивает от себя могучею рукой исполнителей царской воли и, не признавая над собой власти Кей-Каусовой, уезжает к себе в удел, объявив, что от сих пор нога его никогда более не будет в Иране. После его отъезда вельможи Кей-Каусовы упрекают царя, что он в такое опасное время рассердил Рустема, единственную надежду их, и умоляют его просить Рустема, чтобы он воротился. Царь сдаётся на их убеждения и посылает к Рустему одного из значительнейших своих приближённых, старого богатыря Гудерза. Сначала Рустем не хочет его слушать. "Что мне за дело до Кей-Кауса! — говорит он. — Седло — вот мой трон; шлем — вот мой царский венец; кольчуга — вот моя царская одежда, и душа моя ничуточки не помышляет о смерти. Что такое Кей-Каус передо мною? Горсточка пыли. Чего мне бояться его гнева? Разве я заслужил те неприличные речи, которые он мне наговорил в своей ярости? Я ещё же освободил его из цепей, я же воротил ему царский венец и престол. Теперь моему терпению конец, сердце моё переполнилось, и я никого уж не боюсь, кроме Бога". Но Гудерз ловкими речами успевает уговорить Рустема, толкуя ему, что Кей-Каус человек взбалмошный, и прибавляет, что если он, Рустем, не выступит против туранского войска, его, наверное, заподозрят в трусости. Тут уже Рустем уступает и едет со своими товарищами к Кей-Каусу. Царь принимает его с великою радостью и униженно просит у него извинения; Рустем мирится с ним и после того задаёт ему великолепный пир с пляской и музыкой, на котором все напиваются пьяны. На другой день Рустем с царского согласия переряжается туранцем и едет к неприятелю, расположившемуся в захваченном у иранцев Белом замке: ему хочется посмотреть, что за неслыханный и невиданный богатырь такой пришёл одолевать их страну. Этого богатыря, Сограба, описывали царю так: "Ростом он выше кипариса и блещет, как солнце в знаке Близнецов; грудь его широка, как у льва, величиной он будет с добрый холм; голос его могучее грома, рука его сильнее меча: нет никого ему равного по всему Ирану и Турану. Горе тому, кто с ним встретится в бою, хотя бы он был так крепок, как камень: сама земля пожалела бы