Нужно будет сказать Марине, — решил я. Если рассказать ей мою теорию мозаики, ей будет легче переносить разлуку с домом.

Вдохновлённый этой мыслью, я пошёл прямо к ней. Однако девочка уже развела бурную деятельность — протирала лошадей влажной губкой, общалась с местными ребятишками, сажая их на тяжеловозов и на беспрерывно гарцующую Цирель, и штурмовала языковой барьер, указывая на Марса с веским комментарием: «Конь», потом на жёлтые его зубы: «Ам-ам! Кормить!» Детишки застенчиво ковырялись в карманах и протягивали на потных ладошках пряники или печенье.

Я присоединился к Акселю и Анне, которые прятались от Марины (и, следовательно, от работы) в повозке.

— Это мой пятый город, — сообщил я. Я чувствовал, что именно после этой коротенькой, но самостоятельной прогулки я получил право называть Берлин городом, в котором я побывал самостоятельно. С которым я познакомился без посторонней помощи. Это что-то вроде рукопожатия между людьми. — Он должен быть особенным.

Аксель ухмылялся:

— Неплохо бы тебе было завести тетрадку, чтобы записывать, где ты был. И фотоаппарат, чтобы прикладывать фотографии. А ещё лучше, якорь. А то на пятнадцатом собьёшься со счёта, и пиши пропало…

— А зачем мне якорь? — спросил я, но Аксель загадочно промолчал.

— Это одна из его аллегорий, — сказала мне Анна. — Означает, что тебе нужно что-то запомнить так хорошо, как… — она замешкалась, видимо, хотела сказать: «как лица родителей», но, вспомнив о моём приютском прошлом, сказала, — как то, что ты запомнил лучше всего на свете.

Я прокрутил в голове события последнего месяца и постучал себе по лбу костяшками пальцев.

— Если так, то мозги у меня там напоминают морское дно. Всё усеяно якорями.

Анна рассмеялась. А Капитан сказал:

— Скоро пойдём с тобой на прогулку. Поверь мне, этот якорь будет самым большим.

Похоже, он был прав.

Погода была отличной. Городская дымка пропиталась солнцем и теплом, так, что не поймёшь, вечер сейчас или утро; кажется, что этот день не имел ни начала, ни конца. Улица Хеллерсдорф тихо мурчала, прижавшись к моему боку. Даже машины здесь были похожи на пухлых рабочих пчёл. У них вместительные багажники и, на всякий случай, багажники на крыше, на которые можно было уместить любую необходимую для работы вещь. Хотя бы и плуг с двумя лошадьми, вроде наших Топтуна и Марса. (Шутка).

Аксель добыл себе где-то новые кроссовки и с удовольствием скрипел ими по мостовой. Он был сейчас самым устремлённым вперёд Акселем из всех Акселей, которых я знал, и мог шагать так бесконечно.

С нами пошла, как ни странно, только Марина. Она хваталась то за одно, то за другое дело. И в конце концов достигнув апогея в придумывании себе проблем, швырнула автомобильным насосом в ведро, в котором мы подносили мясную похлёбку Борису (не спрашивайте, что она делала с этими двумя предметами одновременно; я мог бы спросить, но побоялся), и бросилась догонять нас с Капитаном.

— Буду помогать вам ничего не делать, — заявила она и с самым серьёзным видом зашагала рядом.

Новенькие стеклянные дома здесь соседствовали со старыми, из кирпича, из каких-то плит и Бог знает, чего ещё. Вывески из неона мирно сосуществовали с граффити, и если время первых было ночью, когда улицы озарялись разноцветным сиянием, то время вторых приходило при свете дня, когда они поражали прохожего глубиной прорисовки и сюжетами. Если стеклянные, похожие на кубики льда здания отражали солнце, рассыпали его в многочисленных гранях сотнями и сотнями других солнц, то разрисованные сквоты ели его на завтрак, на обед и даже на ужин раззявленными ртами окон и распахнутых настежь дверей.

— Там тоже живут люди, — сказал Капитан.

— Кто же? — удивился я.

Иногда этой самой «глубиной прорисовки» хвастались несуразные цветные пятна, в которых по гипертрофированным частям тела всё же можно было определить изображения людей.

— Художники. Люди искусства. Думаю, они смогли бы разукрасить наш маленький караван так, что он казался бы миражом, бензиновыми разводами на воде.

— Ты хочешь вымазать автобус в краске? Костя никогда не согласится, — заявила Марина. — Даже я никогда не соглашусь на такое. Ездить с нарисованным бензиновым пятном? Будет же ощущение что всё воняет бензином… я… я…

Она задохнулась, и Аксель нежно приобнял её за шею.

— Специально для тебя мы покрасим одну из повозок в чёрный цвет. И нарисуем белые кресты. Чтобы она была похожа на дилижанс инквизиторов, преследующих закоренелых грешников.

Мара восприняла эту идею всерьёз. Она сказала:

— Мне понадобится чёрная ткань, чтобы одеть Марсика. Интересно, продают ли где-нибудь чёрную краску для лошадей?

Взгляд Акселя затуманился. Семимильными шагами он шагал сейчас в прошлое.

— Помнится, мой старик, когда ещё был жив и работал при цирке на все-руки-мастером, ловил в подвале цирка мышей и красил их в разные цвета. Их сажали в коробку с двойным дном, в которую потом на арене клали обычных мышей. Угадайте, что происходило потом? Дно переворачивалось, и обратно доставали уже раскрашенных во все цвета радуги грызунов. Однажды, перед каким-то выступлением, второе дно провалилось в первое, и кто-то предложил найти большую коробку, чтобы в ней помещался мой старик с кисточкой и красками. Они хотели, чтобы он красил мышей, прямо сидя в коробке. Отец тогда сильно обиделся и измазал в краске всех, кого догнал!..

Поверх рисунков бежали и бежали нескончаемые письмена, так, что местами это напоминало разворот газеты, написанной от руки, разными людьми и на каком-то непонятном языке. Казалось, здесь зашифровано немало мировых тайн.

То, что я смог перевести, всколыхнуло во мне какое-то странное чувство.

— Здесь пишут про войну, — сказал я Капитану. — И про мир.

— Да. Для Берлина Вторая Мировая не закончилась так уж быстро. Его делили и делили, как пирог. Разрезали ножом, делали из кусочков одного яблока целые континенты, а теперь пытаются склеить вновь и назвать это одним именем. Переселение народов идёт до сих пор. С тех пор, как рухнула стена, вот уже пять лет. Всё это — он повёл рукой, — мольба людей о спокойствии, попытка сложить на руинах каменный домик.

— Жалко, что всё на германском, — вздохнул я, и тут же увидел надпись на польском. «Мысли — как траектории полёта птиц в Раю», — гласила она.

— На германском, русском, английском, польском, испанском, и ещё на добром десятке языков. В этом десятилетии Берлин стал настоящим международным котлом. Идолом, к которому совершали паломничество со всех стран мира.

Аксель потянул меня к какому-то сквоту, мало чем отличающемуся от соседей.

— Здесь живут мои друзья. Жили. Конечно, всё могло тысячи раз перемениться…

— Я с вами не пойду! — заявила Марина. — Там грязно. И наверняка обитают одни бомжи. Даже если они когда-то и были художниками.