Никритин покачивался, сидя в гамаке. От каждого толчка сыпались на него ягоды джиды — темно-оранжевые, с лаковой вспухшей кожурой. Сыпались, попадали в протянутую руку.

Под кожурой — мучнистая, розовато-белая мякоть, вяжущая, терпкая на вкус.

Осень, осень...

Верный признак ее — возвращаются из поездок художники.

Вернулся Скурлатов.

Был с писателями на приеме в Кремле. Вернее, на подмосковной даче. Толком ничего не рассказал, повторял то, что было в газетах. Когда отчитывался на собрании в союзе, выглядел несколько потерянным, облинявшим. Куда делись барственная самоуверенность и олимпийство!..

Вернулся Шаронов.

Хоть и недолюбливал его Никритин, а без него было скучновато. «Парадокс, но факт!» — пришло на память его выражение. Побывал и в Москве, и в Ленинграде — по пути в Мурманск к родным. Был преисполнен таинственной значительности. И все-таки чувствовалось — многое повидал, обтерся. Да, время течет по-разному у тех, кто остается на месте, и у тех, кто в движении. «Эйнштейновский релятивизм!» — усмехнулся про себя Никритин.

Он все покачивался в гамаке, ждал, когда оденется и выйдет Тата. Не виделись дней пять: заела предпраздничная работа.

С трудом отпросился сегодня из мастерской на очередной четверг в Союзе художников. Предстояло обсуждение картины, которую привез Шаронов. Что за картина — неизвестно. Но пыжился до смешного. И сыпал столичными сплетнями. И поучал... До чего любят иные поучать! Просто какой-то зуд просветительства...

— Что делается, что делается! — гримасничал Шаронов, жестикулировал. — Дают по мозгам — будь здоров! Накрылось самовыражение...

— Быстро же ты перестроился... — уколол его Никритин. — А как стоял за фронду!..

Никритин перестал качаться, уперся ногами в землю, вытянув руку, подхватил на лету ягоду джиды. Очистил, кинул в рот.

«Суемудрием, однако, штаны не заменишь, — чуть встряхнул он головой. — На работу надо налечь...» Склонив голову, критически оглядел свои брюки — застиранные, изношенные. Рубашку, выцветшую, жеваную, тоже не вредно бы заменить. Вид — куда как лихой... Свободный художник!.. Будь неладен дурак, пустивший это выражение!

Через двор полетел желтый лист. Никритин поднял голову. Лист стукнулся черенком о машину, тихо опал на землю. Большой, разлапый. Другой такой же лист платана — чистых тонов золотистой охры — лежал на закруглении багажника. Желтое на сером...

Вышла Тата — в белом, английского покроя костюме. Знала — узкое ей к лицу. И не боялась, что белое будет полнить. Волосы подобрала вверх, оставив открытой шею.

Она остановилась, вымытая, строгая, спросила взглядом: «Как?»

Никритин поднялся навстречу. Помолчал. Кивнул.

Вышли, стукнув калиткой. Слоился все тот же дым тлеющих листьев. В переулке было тихо, покинуто. Даже воробьи поскакивали молча, без обычной трескотни.

Никритин шел и сбоку изредка взглядывал на Тату. Лицо ее оставалось уж очень спокойным, чуть ли не отчужденным. Никритин ловил себя на том, что и сам спокоен до тошноты.

Что-то за дни разлуки явно переменилось, нарушилось. Казалось, оба вдруг от чего-то опомнились, что-то стряхнули с себя. Идут — чистые, трезвые и безразличные... И все за какие-нибудь пять дней?.. Нет! Никритин передернулся, взял Тату под руку, притянул ближе к себе. Она удивленно взглянула на него, но ничего не сказала.

Свернули на Пушкинскую, под свод старинных дубов и кленов, ступили на тротуар, словно вошли в тоннель. Здесь, в прохладе, было людно. На них оглядывались. «Странная, должно быть, парочка!» — подумал Никритин и отпустил ее руку. И снова она взглянула на него, и снова промолчала. Едва заметная улыбка Нефертити осветила ее лицо. Так и подумалось: «Нефертити!»

«Черт!.. — рассердился на себя Никритин. — Не хватает только записаться в романтики!»

Свело желваки, как от кислого яблока. Сам не понимал, на кого больше злится — на себя или на нее? Спокойствие исчезло, словно его и не бывало.

Возле кондитерского магазина, в кафе под тентом, вынесенном на тротуар, встретили самого Шаронова. Сидел за столиком в окружении безгрудых дев балетно-спортивного вида. После обычных «О! А!» и хлопков по спине и по плечам направились вместе в союз, чуть подальше по той же Пушкинской.

Народу собралось много. Были и художники, и те, кто пришел с ними. В небольшом зальце стало тесно. Было накурено.

Кто-то взял Никритина за локоть. Оглянулся — Скурлатов. Что-то с ним все-таки стряслось. Заметней сделался возраст — глубже прочертились морщины на львином лице, белки глаз заштриховали склеротические жилки. Осталась прежней лишь осанка.

— О-о-о!.. Узнаю вас... — обратил он глаза на Тату, пожав протянутую руку Никритина. — Видел ваш портрет у сего юноши. Завидую ему...

Он поцеловал ей руку, и Никритин — в который раз! — подивился умению Таты хорошо и естественно держать себя в любой обстановке. Слегка улыбнулась на комплимент, а глаза — с холодным серым блеском — оставались спокойно изучающими.

— Кстати, милый и сердитый юноша... — вновь обернулся Скурлатов к Никритину, — думаешь принять участие в юбилейной выставке? Дело ответственное. Поторапливайся!

С легким полупоклоном в сторону Таты он отошел: его звали.

Этюдов и эскизов картин, представленных на обсуждение, было немало. Но люди толпились возле гвоздя программы — возле «Северной истории» Шаронова, слух о которой, видимо, успел разнести таинственный устный телеграф. Картина была довольно большая по размерам — приблизительно метр с чем-то на два метра. «Кое в чем, конечно, не завершенная, — как выразился автор. — Но в целом — готовая. Судите!..»

Никритин смотрел на холст, обычного для Шаронова грязновато-синего, почти серого колорита.

Темная бревенчатая изба. Перед печкой опустилась на корточки женщина в оленьей парке. Женщина с грубым, северного типа лицом. Несколько в стороне, на лавочке, сидит, сложив руки на коленях, другая женщина — в беличьей шубке, в фетровых ботиках, с миловидно- беспомощным лицом.

Композиционно — ничего. Рисунок неплох. Но... сердца не трогает. Сюжет явно литературный, чего Никритин не терпел в живописи. Даже его собственная попытка оттолкнуться от жанра, наиболее близкого к живописи — от поэзии, — потерпела крах. А тут — чистая литература, сюжет на отвлеченно-моральную тему, вроде тех, что стали модными в полотнах последнего времени: «блудный муж», вернувшийся к семье, «неблагодарный сын», неохотно впускающий мать в свою квартиру.

Однако мода брала свое и здесь: картину хвалили. Скурлатов даже развернул сюжет, закатил целый рассказ, обращаясь главным образом