Вы, как всегда, мудры в своих советах, и пожалуйста, дорогая, поверьте, что я так же мудра в своих действиях. Я уже не дитя и прекрасно понимаю свою ответственность. Мне не удалось вас убедить? Читая эти строки, вы по-прежнему качаете головой и думаете о моей опрометчивости? Дабы развеять ваши страхи, скажу, что почти не разговариваю с этим мужчиной (кстати, его зовут Джимми; давайте и будем так его называть, а то «этот мужчина» звучит чересчур многозначительно); более того, с самого начала держу его на расстоянии, переходя, в случае необходимости, границы дозволенного вежливостью. Приношу за это извинения: вам, конечно, будет неприятно, если ваша юная воспитанница прослывет грубиянкой, и мне совестно хоть в чем-то бросать тень на ваше доброе имя.

Лорел улыбнулась. Ей нравилась Вивьен. Она писала иронично-дерзко, но не обидно для Кэти с ее назойливой материнской опекой. Даже Кэти это отметила. «Я радуюсь возвращению моей маленькой ехидной приятельницы. Мне так недоставало ее все эти годы», – приписала она под цитатой. Куда меньше Лорел понравилось имя нового добровольца в больнице. Тот ли это Джимми, с которым встречалась мама? Да наверняка. Совпадение ли, что он пришел работать в ту же больницу, что и Вивьен? Конечно, нет. У Лорел зашевелились мрачные предчувствия. Она, кажется, начинала догадываться, в чем состоял план.

Очевидно, Вивьен не знала о связи между приятным молодым человеком в больнице и ее бывшей подругой Дороти – и ничего удивительного. Китти Баркер рассказывала, как тщательно мама скрывала своего кавалера от обитателей Кемпден-гроув. Еще она говорила, что война расшатала моральные устои. Только сейчас Лорел окончательно поняла, как легко тогда было влюбленным поддаться взаимному влечению.

В записях за следующую неделю не упоминались ни Вивьен Дженкинс, ни «дело о молодом человеке». Кэти писала о своей работе в местном отделении гражданской обороны и об ожидаемом немецком вторжении. Девятнадцатого апреля она выразила озабоченность, что до сих пор не получила письма от Вивьен; на следующий день появилась короткая строчка: «Звонил доктор Томалин, сказал, что Вивьен заболела». Значит, они были знакомы, и вовсе не из-за него Кэти убеждала Вивьен не ходить в больницу. Четыре дня спустя была сделана еще одна запись:

Сегодня пришло письмо, которое очень меня встревожило. Я не смогу сохранить тон в пересказе и не сумею выбрать отдельные куски. Поэтому я первый и последний раз нарушу волю моей дорогой (несносной!) приятельницы и не брошу ее письмо в камин.

Лорел нетерпеливо перевернула страницу. Да, вот и оно – на хорошей белой бумаге, торопливым неразборчивым почерком – письмо Вивьен Дженкинс Кэти Эллис, датированное двадцать третьим апреля тысяча девятьсот сорок первого года. Написано за месяц до смерти, грустно отметила про себя Лорел.

Пишу из вокзального ресторана, дорогая Кэти, потому что боюсь: если не записать сразу, оно исчезнет, и завтра, проснувшись, я обнаружу, что все это нафантазировала. Ничто из написанного вам не понравится, но больше рассказать мне некому, а рассказать надо обязательно. Простите меня, дорогая Кэти, и заранее примите самые искренние извинения за ту тревогу, которую внушит вам мое письмо. Только если вы станете меня осуждать, то осуждайте ласково и помните, что я по-прежнему ваша любимая маленькая попутчица.

Сегодня произошло нечто удивительное. Я вышла от доктора Томалина и помедлила на ступенях, чтобы поправить шарфик (клянусь, Кэти, и вы знаете, что я не умею лгать: помедлила без всякой задней мысли!), когда дверь у меня за спиной внезапно открылась, и я, не оборачиваясь, поняла, что это тот самый молодой человек (кажется, я уже упоминала в письмах раз или два?), Джимми.

Кэти Эллис подчеркнула последнее предложение и приписала на полях бисерным почерком (Лорел явственно представила, как она осуждающе кривилась, выводя эти слова): «Упоминала раз или два! Я не перестаю дивиться самообольщению влюбленных». Влюбленных! У Лорел заныло под ложечкой. Неужели Вивьен влюбилась в Джимми? Не из-за этого ли «безобидный план» дал сбой?

Разумеется, это был он. Мы вспомнили забавное происшествие между детьми, и я рассмеялась. Джимми замечательно умеет смешить, а мне это всегда в людях нравилось – я вспоминаю, как папа замечательно нас смешил. Поскольку нам было по дороге, Джимми вполне естественно спросил, можно ли ему пойти со мной, и я, вопреки всякому благоразумию, ответила «да».

Теперь, пока вы качаете головой (я воображаю вас за тем маленьким письменным столом, о котором вы рассказывали; а в вазе, конечно, стоят примулы), я объясню, почему так поступила. Уже несколько недель я в точности следовала вашим советам, то есть старалась его не замечать, но на днях он подарил мне одну вещь (в качестве извинения – за что именно, неважно, на самом деле ничего плохого не произошло). Эта вещь – фотография. Я не могу ее описать, скажу только, что впечатление такое, будто Джимми заглянул мне в душу и увидел мир, который я ношу в ней с самого детства.

Я унесла фотографию домой и, словно ребенок, для которого спрятанная вещь приобретает еще большую ценность, убрала ее в тайник за бабушкиным портретом в спальне, откуда иногда достаю и подолгу вглядываюсь в каждую мелкую подробность. Конечно, Джимми слышал, как я рассказываю сказки детям в больнице, и я не утверждаю, что в выборе подарка было какое-то «волшебство», тем не менее он растрогал меня до самого сердца.

Слово «волшебство» было подчеркнуто и тоже снабжено комментарием Кэти Эллис:

Именно это она и утверждает. Я знаю Вивьен, знаю силу ее веры, а весь опыт моей работы убеждает: приобретенная в детстве система верований никогда не изживается полностью; она может на время уйти в глубину, но в критические минуты всегда возвращается и заявляет права на душу, которую сформировала.

Лорел вспомнила собственное детство и задумалась, правда ли то, что говорит Кэти. Ее родители всегда в первую очередь проповедовали семейные ценности. Особенно мама, печально говорившая, что слишком поздно поняла, как важна семья. И, если оставить в стороне мелкие родственные трения, Николсоны и впрямь в трудную минуту приходят друг другу на выручку – в точности как учили родители.

Может быть, я стала чуть легкомысленней после недавней болезни – после недели в темной спальне под гул немецких самолетов, когда Генри сидел рядом и держал меня за руку, шепча: «Поправляйся скорее», было так чудесно вновь оказаться на улице и вдохнуть весенний лондонский воздух. (Кстати, вас не удивляет, что пока весь мир охвачен безумием, которое мы называем «война», цветы, пчелы и времена года продолжают делать, что им положено, терпеливо дожидаясь, когда человечество очнется и вспомнит про красоту жизни? Странно, но мои любовь и тяга к миру усиливаются, когда я от него отлучена; поразительно, не правда ли, что человек способен переходить от отчаяния к жадному желанию жить, и что даже в эти черные дни можно обрести счастье в малом?)

Так или иначе, он спросил разрешения меня проводить, и я сказала «да». Всю дорогу я смеялась – потому что он рассказывал смешные истории, а еще потому, что все было так легко и светло. Я поняла, как давно была лишена этой простой радости: дружеского разговора в солнечный день. Я женщина, Кэти, и мечтаю о том, в чем мне отказано, однако ведь вы согласитесь, что людям свойственно желать невозможного?