в приходской книге крещений города Гослара появилась следующая запись: «Нынче в доме Генриха Кристофа Винкеля рожден благородной дамой младенец мужского пола, нареченный при крещении Германом Морицом». Приложили руку свидетели: сам Винкель и доктор Трумп.

Негусто! Но Авроре не было дела до такой чепухи. Она днями напролет купалась в ощущении небывалого счастья, обнаруживая в себе бескрайнюю любовь к этому крохе, чьего появления она так страшилась раньше — и, оказывается, не без причины! Но теперь единственным ее желанием было ни на минуту с ним не расставаться, поэтому она требовала, чтобы Ульрика меняла ему пеленки прямо на материнской постели, не уставала восхищаться его ручками и ножками, безупречными пропорциями тельца этого настоящего мужчины. Ульрика уже пророчила ему сокрушительный успех у слабого пола. А главное, она определила, что глаза у него той же синевы, как у Филиппа, и ничто не доставляло ей такого наслаждения, как улыбка этих глаз.

Все указывало на то, что новый человек будет настоящим душкой. Ребенок радовал всех своей веселостью, спокойствием, отсутствием капризов. Сердился он только тогда, когда требовал грудь кормилицы. В такие моменты дом оглашался его требовательными воплями: аппетит у него был отменный и уже вызывал тревогу у кормилицы Иоганны, не уверенной в том, что у нее хватит молока для такого обжоры.

И все же в счастье Авроры был изъян. Слишком затянулось ее выздоровление, слишком долго не проходило чувство неведомой ей прежде усталости. Время от времени ее лоно пронзала острая боль, облегчить которую не удавалось даже неустанно сменяемыми компрессами из орехового масла и взбитых яиц.

Трумп был восхищен своей пациенткой. Их уже связывали дружеские узы, с его стороны окрашенные даже нежным чувством. Однажды утром, после всех лечебных процедур, он пожелал остаться с ней наедине. Озабоченный вид врача подсказал Авроре, что он намерен завести какой-то неприятный разговор.

— Похоже, вы мной недовольны, дорогой доктор?

— Действительно, недоволен. Вы мало едите, при вашем-то высоком для женщины росте. Мне не нравится ваша слабость, вам она не к лицу, но, боюсь, это неизбежное следствие того, что я был вынужден произвести над вами...

— На что вы намекаете? Что мне уже не встать с этой постели, в которой я валяюсь уже десяток дней? Мне казалось, что женщинам требуется разное время для того, чтобы восстановиться после родов. У моей сестры на это уходило по две недели!

— Без сомнения, без сомнения! Но я каждое утро нахожу вас почти в том же беспомощном состоянии, как и сразу после родов. Никто, кроме меня, не знает, до чего трудными они были, но я надеялся, что вы соберетесь с силами и преодолеете недомогание, вы же отвергаете любую еду, которую вам предлагают. Почему?

— Ответ очевиден: перед родами я страшно раздалась и теперь хочу вернуть свою прежнюю стройность. Это недостижимо, если поглощать все те горы снеди, которые несут и несут мне в постель сестра и Ульрика. К тому же я, признаться, не голодна.

— Мы с вами ходим по кругу... Что ж, придется открыть вам правду. Мужайтесь! Роды оставили в вашем организме непоправимый след. Мне пришлось перевернуть плод, который шел неправильно, да еще прибегнуть к скальпелю. Потом я, естественно, все зашил так, как только мог, но...

— Вы хотите сказать, что я больше не смогу иметь детей? Это не страшно, мне достаточно одного Морица.

— Вы снимаете с моих плеч часть груза, но только часть... Боюсь, что впредь — или по меньшей мере еще очень долго — для вас будет болезненным сам акт любви.

Аврора ахнула. Через некоторое время она спросила:

— Это значит, что я больше не буду получать удовольствие?

— Вместо него вы будете испытывать при соитии боль. — Видя, как она побледнела, доктор зачастил: — Поймите, я больше не мог скрывать это от вас! Теперь вы знаете причину своих мучений. Боль, несомненно, ослабеет и в конце концов пройдет, но ваша слабость замедляет выздоровление. Необходимо реагировать на все происходящее вокруг, давать работу мускулам!

Но Аврора больше его не слушала. Она превратилась в калеку! Даже если она станет прежней красавицей, былого все равно не вернуть, ведь ей уже не будет дано испытать ослепление плотской любви, и принимать мужчину теперь будет означать для нее только боль. Не лишилась ли она навсегда жажды любви, того внутреннего влечения, от которого расцветает женская красота? Та страсть, что швыряла их, Фридриха Августа и ее, в объятия друг к другу, расцветала из-за чудодейственного, воистину волшебного созвучия двух тел. Что будет теперь? Спору нет, любовь притягивает любовь, но насколько сильна будет ее любовь, сможет ли она вбирать его в себя не только без опаски, но и умело скрывая боль, разыгрывая блаженство? Порой он бесподобен, но порой нетерпелив и груб. Уже сейчас, вспоминая некоторые моменты интимных встреч с Фридрихом Августом, она заранее ежилась от страха. Что, если она однажды лишится чувств? Что, если у нее пойдет кровь?..

Следующая ночь далась ей непросто. Не в силах уснуть, Аврора чуть ли не по часам восстанавливала в памяти дни торжества в Морицбурге, где принц обращался с ней то как с богиней, то как с куртизанкой, но всякий раз при полном ее согласии. Они радостно отбрасывали все условности, ниспровергали все табу во славу всепоглощающей, радостной любви. Забавы во всем этом было ничуть не меньше, чем самой любви: весь двор был вовлечен ими в водоворот удовольствий, незабываемых в силу своей неповторимости...

Но, вдоволь поубивавшись, выплакав все глаза, Аврора осталась лицом к лицу со все тем же вопросом: как же ей теперь быть? Как поступить со своей жизнью?

Колыбель, в которой почивал с ангельской улыбкой младенец Мориц, подсказала первый ответ. Она уже любила его всем сердцем, и место, которое он занимал в жизни Авроры, будет только расти; но нельзя допустить, чтобы мать поглотила женщину! Встав с постели, она, борясь с головокружением, взяла подсвечник, села за свой туалетный столик и стала разглядывать в зеркале свое исхудавшее лицо, круги под глазами, болезненную бледность, чуть заметные складки в уголках губ — признак приобретенного страдальческого опыта. Фаянсовая печь распространяла в комнате мягкое тепло. Как когда-то в Агатенбурге, Аврора сняла сорочку — и испугалась своего отражения. До чего она исхудала! Глубокие надключичные впадины, опавшая грудь... Страшно даже представить, что подумает любимый, увидев ее в таком виде! Значит, необходимо во что бы то ни стало стать прежней, чтобы вернуться в Дрезден