— Ты не можешь покинуть Рим навсегда, — заметила я. — Это равносильно отречению от власти в пользу Октавиана.

— Послушай, мы не виделись несколько лет, всего несколько минут как встретились, а ты уже даешь мне политические советы. Может, воздержишься? — В его голосе слышалось раздражение.

— Ну конечно, ты ведь обходился без моих советов целых четыре года. Только ни авторитета, ни власти это тебе не добавило. Сейчас ты менее влиятелен, чем при отплытии в Тир.

— Я не хочу с тобой ссориться! — воскликнул он, повышая голос. — Только не сегодня! Не надо!

— Значит, завтра? — Я не могла не съязвить.

— Нет, завтра тоже не надо! Прекрати! — вскричал он, прижав руки к вискам.

При этом звуке один из слуг сунул голову в боковую дверь, но Антоний замахал руками.

— Нет, еще нет! Рано! Не суйтесь!

— Но ты не поинтересовался, не проголодалась ли я. Может быть, мне не терпится поужинать, — сказала я. — Ну а поговорить мы можем и за едой.

— Ах да, прости…

Он казался уступчивым и готовым идти навстречу. Может быть, мне следует воспользоваться этим и добиться своего, пока он в таком настроении?

Однако некий внутренний голос предостерегал меня от излишней спешки. Я говорила себе, что еще не время; по правде, я просто не хотела сразу же покидать Антиохию, если его ответ будет отрицательным. Раз уж я проделала этот неблизкий путь, мне нужен хотя бы еще один день — чтобы заново познакомиться с этим человеком, отцом моих детей.

Ужин подали сразу. Орава слуг притащила немыслимое для двоих человек количество блюд. Правда, здешний край славился плодородием, и яства были отменные: фаршированные овощи, сладкий, как мед, виноград и ароматные поджаренные орехи превратили рыбу и нежных устриц в пиршество, достойное богов. Изысканное белое вино из ближних виноградников приморской Лаодикеи плескалось в серебряных чашах. Антоний растянулся на ложе и ел от души, но молча.

Наконец он откинулся назад и нарушил молчание.

— Ты сказала, что мы можем поговорить во время ужина, но не промолвила ни слова.

— Прости, — сказала я. — Похоже, у меня нет ни одной мысли, достойной повторения.

Он улыбнулся и сделал большой глоток из своей чаши. Я увидела, как двигается его загорелый кадык, и поспешно отвела взгляд вниз, на темный мраморный пол.

— В такое верится с трудом. Брось, ты же мастерица на умные и забавные речи. Говори.

Да, конечно, у меня было что ему сказать. Но не сейчас. И вряд ли это покажется ему забавным.

— Расскажи лучше о приготовлениях к войне…

Язык у него развязался мигом: он с увлечением принялся делиться планами, составленными на основе замыслов Цезаря. Надо вторгнуться в Парфию с севера, через Армению, избегая опасных открытых равнин, погубивших Кассия. Он распространялся о своих помощниках, включая недавно приобретенного союзника — неукротимого Агенобарба. Антоний возлагал на них большие надежды. По мере того как он говорил, его лицо раскраснелось от возбуждения. Он многого ждал от этой кампании, ему не терпелось ее начать. Тем лучше для меня.

Как все солдаты, Антоний не боялся потерпеть поражение — или, хуже того, погибнуть. Рвался бы он в бой с тем же нетерпением, если бы знал, что в следующем году будет лежать в могиле? Торопился бы он так?

Один мудрый человек однажды ознакомил меня с «принципом девяноста девяти солдат». Согласно ему, если сто солдат будут готовиться к завтрашнему сражению и прорицатель объявит им, что девяносто девять из них обречены на неминуемую гибель, каждый солдат скажет себе: «Мне жаль этих девяносто девять парней!»

Я знала, что солдат мыслит именно так. И именно такой образ мышления демонстрировал Антоний.

Когда ужин закончился, он, как я и ожидала, проводил меня в свои покои. Он сделал это, как нечто само собой разумеющееся, без просьб и приглашений: повел меня к себе самым непринужденным образом, не переставая говорить о войсках и снаряжении. Потом он быстро, словно между делом, отпустил слуг. Мы оказались наедине, а дверь закрыта.

Тогда его плащ полетел на пол, руки легли мне на плечи, и со словами:

— Я ждал этого момента целых четыре года, — Антоний наклонился, чтобы поцеловать меня.

Но я уклонилась и отстранилась. Я не могла позволить ему поцеловать меня, потому что знала: от его прикосновений моя твердость может растаять, испариться без следа. Я сбросила его руки и отступила назад.

— И чего же ты ждал четыре года? — спросила я. — Что возобновится наша прежняя жизнь? Но прошлого не вернешь, слишком многое изменилось. Во-первых, я родила твоих детей. Во-вторых, ты стал мужем сестры Октавиана и породнился со своим соправителем. Ты сделал выбор.

— Я не понимаю…

— Значит, ты глуп. Однако я знаю, что ты не глуп. Ты испорчен везением: действуешь по прихоти, словно безответственный царек мелкого племени, попадаешь в неприятности, но тебя всегда что-то выручает. Ты затеял бунт в Риме, но Цезарь вовремя вернулся и спас ситуацию. Ты позволил Фульвии начать ради тебя губительную войну, но она вовремя умерла, и ты был избавлен от возмездия. Ты позволил Октавиану перехватить у тебя успех — и кто выручит тебя на сей раз?

— Какое отношение это имеет к нам?

Он колебался между растерянностью и раздражением.

— Вот какое. Мы можем снова жить вместе, — Антоний просветлел лицом, — на следующих условиях. Ты женишься на мне. Публично. Разведешься с Октавией. Ты признаешь наших детей. И в качестве свадебного дара отдашь мне — Египту! — некоторые территории.

— И что это за территории, скажи на милость?

Его голос звучал холодно.

— Наши древние владения: Финикию, Иудею, части Сирии. И Кипр, которым завладели убийцы и который так и не был мне возвращен, хотя ты обещал.

Я ожидала, что он рассмеется и скажет «нет». Однако Антоний поразмыслил и сказал:

— Иудею я отдать не могу. Ирод мой друг, причем он стал моим другом давно, раньше тебя. Он ценный и преданный союзник, и я не хочу превратить его во врага.

— Предпочтешь иметь врагом меня?

— Ты никогда не станешь моим врагом.

— Клянусь, если ты не отдашь мне эти земли, я буду твоим противником. А тебе следует понимать, сколько хлопот доставит недружественный Египет, если ты попытаешься развязать войну на Востоке…

Антоний прервал мои излияния смехом.

— Это тебе следует понимать: появись у меня такое желание, я прихлопну тебя как муху, — заявил он, скрестив руки на груди. — Стоит мне подать знак, и ты лишишься трона, а на следующий день Египет станет римской провинцией. В моем распоряжении двадцать четыре легиона — а сколько у тебя?

— Достаточно, чтобы задержать твое наступление в Парфию. И внушительный флот. Двести кораблей, — сердито буркнула я, понимая, что он прав.